Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Яша Котик вдруг зашевелился.

— Ты не спишь?

— Я только что проснулась.

— Мне снился твой муж, — поколебавшись, сказал Яша Котик.

Анна насторожилась:

— Что тебе снилось?

— Не знаю. Не помню. Он поздравил меня и хотел меня избить…

Мыслям Анны вдруг стало тесно в черепной коробке.

— Поздравил?

— Да, поздравил…

Больше она ничего не сказала, а он, казалось, снова заснул. Анна больше не смыкала глаз. Вдруг за окном стало сереть. Вскоре взошло солнце. Комната окрасилась в кроваво-красный цвет, и Анна вспомнила утро, когда она дала маме клятву, что останется со Станиславом Лурье. Сколько времени прошло? Меньше года. Не больше каких-то десяти месяцев. Однако теперь, как ни странно, казалось, что это было ужасно давно. Если бы кто-то тогда предсказал, что всего через десять месяцев она будет лежать здесь, а на соседней кровати будет лежать Яша Котик, то она сочла бы такого предсказателя не просто сумасшедшим, а еще хуже… А коли так, то можно даже допустить, что существует тот свет и Станислав Лурье действительно поздравляет ее… Все может быть. Самое невозможное возможно!..

Было лишь начало октября, но на улице стояли холода. Анна мерзла под одеялом. Один глаз она зажмурила, а другим смотрела на Яшу Котика. Его лицо казалось залитым кровью. Он как-то странно хмурил брови, словно что-то напряженно высматривал во сне. Через его лоб протянулась глубокая изогнутая морщина. В уголках рта было множество мелких морщинок. За ночь у него на подбородке выросла щетина с пятнами седины. Анна сама не знала почему, но ей показалось, что его зарезали. Так, наверное, выглядели евреи, которых убил Гитлер. Анна вспомнила, что читала в еврейской газете о большой группе евреев, которых румынские фашисты загнали на скотобойню и там зарезали. Да, это происходило на этом свете, и, что бы уже ни произошло после этого, такое обязательно должно остаться в памяти. Никакая сила не сможет смыть этот позор — даже сам Бог не сможет…

Анна натянула простыню на лицо, полностью закрыв его. Ей просто необходимо поспать! Что ей еще остается делать, кроме как немного поспать?..

2

Смотритель дома, в котором жил Борис Маковер, не позволил построить сукку[410] на крыше. Балкона у Бориса Маковера тоже не было. Поэтому он решил остаться у ребе на все восемь дней праздника Кущей. У ребе во дворике стояла сукка, сколоченная из досок. Одна стена была из кусков ржавой жести. Вход занавешивала простыня. Но какая разница? Сукка была кошерная. Двойреле, дочь ребе, изнутри завесила стены одеялом и цветастой шалью, а на зеленые ветки, заменявшие крышу, подвесила несколько кистей винограда. Первая ночь праздника Кущей была прохладной, и даже казалось, что пойдет дождь. Однако после вечерней молитвы небо прояснилось. Двойреле застелила стол скатертью. Она благословила свечи в стеклянных подсвечниках (серебряные пропали во время нацистской оккупации). Ребе произнес благословение над рюмкой вина. Рюмка дрожала в его руке, и вино расплескивалось. Из соседнего дворика раздавались громкие звуки радио. Где-то лаяла собака. Ребе хриплым голосом затянул: «Господь, который избрал нас из всех народов и вознес нас над всеми языками и освятил нас заповедями Своими…» Большие черные глаза Бориса Маковера наполнились слезами. Доктор Соломон Марголин мрачно оценивал состояние здоровья ребе. Он давал ему не более трех месяцев жизни. А то и намного меньше. С медицинской точки зрения ребе был уже почти мертв, но разве не все люди — кандидаты в мертвецы? Долго ли и сам он, Борис Маковер, будет еще крутиться на этом свете? Но ведь он скоро станет отцом. Живот Фриды Тамар становился все больше и больше буквально от часа к часу. Она, как и Двойреле, благословляла сейчас свечи в сукке. Она стояла у входа в сукку и ждала, чтобы Борис Маковер произнес благословение на вино за себя и за нее.

Ребе почти не ел. Он съел крошечный кусочек рыбы и ложку бульона. Он с трудом жевал своим беззубым ртом. При этом ребе набожно раскачивался. Борис Маковер отчетливо видел, что этот человек уже пребывает в горних мирах. Ребе буквально демонстрировал собой воплощение слов: «Все кости мои скажут…»[411] Казалось, что каждый его член дрожит своею особой дрожью. Голова качалась из стороны в сторону, как будто в знак отрицания. Казалось, ребе хочет сказать без слов: «Нет, такого я не ожидал…» Его плечи поминутно приподнимались, как будто вопрошая: «Куда спрятаться от такого изобилия святости?» Руки ребе дергались, как будто он все время порывался что-то взять, но не осмеливался. Глаза смотрели искоса, строго и при этом с каким-то страхом, как будто он боялся окружавших его людей. «Они, конечно, все здесь, все приглашенные! — думал Борис Маковер. — Авраам, Ицхак, Яаков, Йосеф, Моше, Аарон, Давид…[412] Он, наверное, видит их… Они раскрывают ему тайны Торы… И эта дрожь происходит не от тела, а от души…» Борис Маковер сказал:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ребе, съешьте еще немного бульона.

Ребе ничего не ответил.

— Я немного очистился от грехов, — сказал Борис Маковер, подняв взгляд к потолку сукки, через который были видны звезды.

Ребе тоже попытался взглянуть на потолок, но, похоже, не мог поднять голову. Его тело, казалось, все время соскальзывало вниз, и ему поминутно приходилось встряхиваться. Его веки опускались, и ребе медленно открывал их снова. Он говорил так тихо, что Борису Маковеру приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова.

— Что делает Ханеле? — спросил он вдруг.

Борис Маковер похолодел:

— Кто знает? Я уже ничего не знаю.

— А что стало с тем? — спросил ребе ясным голосом здорового человека.

Борис Маковер нахмурился:

— Ох, ребе, помимо того, что эти люди грешники, они еще сумасшедшие.

— То есть?

Борис Маковер принялся рассказывать ребе историю с Грейном. Он запинался на каждой фразе, но ребе давал ему понять выражением своего лица, что хочет слушать. Борис Маковер узнал, что Грейн ушел накануне Новолетия от жены и бежал с Эстер. Он рассказал об этом ребе. Ребе взялся за бороду:

— Куда он бежал?

— Черт его знает!

— Фу! — сказал ребе, давая понять, что не стоит чертыхаться.

— Где его мозги? Бегает от одной к другой, как петух…

Ребе прищурил глаз в знак того, что с этими словами он тоже не согласен.

— Какой смысл в подобном безумии? — несколько громче спросил Борис Маковер.

— Существует вожделение, — вынес свой приговор ребе.

— В вожделении тоже должен быть какой-то толк…

— Ну…

Борис Маковер ждал, что ребе еще что-то скажет по этому поводу, но тот замолчал. Он молчал и отрицательно качал головой. Выглядело это так, будто история, рассказанная ребе Борисом Маковером, еще больше усилила его трепет перед Богом. Казалось, ребе говорит без слов: «Если можно так связываться со смертными, то как же можно соединиться с Творцом всех миров?» Борис Маковер раскрыл молитвенник. Где она в праздник? Где она, бедная, шляется? Скучает ли она по нему? Или уже нашла себе другого? Он вспомнил о Яше Котике. Это из-за него, из-за этого пса, она сошла с прямой дороги. Если бы не он, она была бы сейчас матерью нескольких детишек и у нее не было бы в голове всех этих глупостей. Ему, Борису Маковеру, не следовало тогда в Берлине настаивать, чтобы она вышла замуж за этого типа, да сотрется его имя! Но что он мог поделать? Она угрожала ему самоубийством. Такие, как она, способны на все…

Двойреле внесла мясо и цимес. Борис Маковер бросил на нее взгляд. У нее тоже когда-то был муж, но он погиб от рук нацистов. Она вдовствует уже много лет, и ей даже не приходит в голову снова выйти замуж. Она жертвует собой ради отца, внука святого человека, ребе Мелеха из Жидачова. Святые люди женились на праведницах, чтобы она могла теперь вносить тарелки в сукку… Борис Маковер ощутил любовь и жалость к Двойреле. «Как это вышло, что я к ней не посватался? — спросил себя Борис Маковер. — Мне это совсем не приходило в голову. Если какому-то делу не суждено осуществиться, то о нем и не думают…» Двойреле спросила: