Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком - Михаил Пришвин

Как самые близкие приятели жили Павлик с Тимофеем. И весной, и летом, и осенью, и зимой – всегда они на охоте. Один только и есть месяц раздумья у хозяина Верхне-Бродского, когда птицы на яйца садятся и нельзя охотиться.

Тогда Павлик бродит в саду и делает открытия: там ни от чего выросла целая куртина смородины, там малина, там новая яблоня и рядом стройный ильм. Павлик не замечает, что молодая-то яблоня – дикая и вот-вот задушит старое славное бабушкино дерево. Павлик любит видеть хорошее, а плохое – бог с ним. И за это хозяину хорошо во всем. На скотном дворе прямо чудо случилось: гончие искусали чужую овцу и телку; пришлось их у мужиков купить; от этой овцы и телки развелось все крутоярское стадо. и теперь двор полон всякого зверья, и никто за ним не смотрит, все само живет помножится.

– Счастливец! – говорили другие помещики. – Самые заботливые хозяева теперь в трубу вылетают, а беззаботный живет, у него от собак скотина разводится.

Но, конечно, и на Крутоярской счастливой лысинке бывали невеселые деньки. Случалось осенью, когда дождик идет, чудится Павлику во сне, будто тихие шаги приближаются, кто-то подходит с озера к окну и все близится и близится… Представляется спящему, будто над дверцей шкафа медный крючок не висит, а топориком стоит и блестит. И хочется толкнуть его, чтобы повис крючок, но толкнуть-то некому, а встать и холодно, и страшно – в окне над озером мертвый месяц стоит. А кто-то велит толкнуть крючок и грозится. И, назло ему, не хочется встать.

– Не хочешь? – спрашивает тот.

– Нет, не хочу! – отвечает дремлющий Павлик.

– Ну, так вот же тебе!

И поднимается с озера страсть чернущая…

Просыпается Павлик; слышит, звенят колокольчик

«Перед этим и снилось!» – подумает крутоярский хозяин.

С колокольчиками может ехать только становой. Становой страшный, едет он описывать имение или за недоимкой. Мало ли за чем!

От такого гостя одно спасение – спрятаться. Все давно уж для этого прилажено. Кровать Павлика переделана из шкафа, и так, что крышка отворяется не вбок, а вниз, и на крышке спит Верхне-Бродский. Зазвенят колокольчики, Павлик – в шкаф и за ремешок, нарочно приготовленный, тянет крышку к себе. Очень удобная вещь!

– Штык, Штык! – кличет Павлик из шкафа.

– Слышу! – отзывается сторож.

– На охоте барин, – встречает Штык станового.

Но незваный гость лезет наверх. Взберется и плюхнется в кресло из карельской березы перед грязным кухонным столом. Штык ставит на стол бутылку водки, стакан и подвигает тарелку с бараньей костью. Выпьет толстяк, закусит, оглядится. Все по-старому в доме барина: над кухонным столом висит дорогая лампа с пузатенькими ангелами, в углу вожжи лежат, и знакомая много лет кучка ореховых скорлупок, и везде, даже в ручках кресла, торчат порыжелые от времени окурки; громадный неуклюжий шкаф, как мужицкая печь, занял полкомнаты.

– Штык, – скажет становой, – ты, бездельник, хоть бы подмел барину.

– Работать не люблю, – ответит Штык, – люблю компанствовать, как барин.

Становой загогочет и нальет еще стакан. А Штык расскажет, будто он человек не простой, а благородного, но тайного происхождения. И тут же поднимет рубашку и покажет пять синих желваков от картечин, всаженных ему на охоте вице-губернатором: вот он какой, охотился с самим губернатором! Штык выговаривает не виц, а лис-губернатор, уверенный, что на свете есть и над лисами губернаторы.

Пасмурный сидит в это время Павлик в шкафу. В дверце есть трещинка, и, как оглядишься, станет от нее светло, а на белой сосновой доске покажется темный облик. Павлик от нечего делать разглядывает свою тень и узнает в ней благородные черты.

«Неужели я? – думает Павлик, и щупает свой нос с горбинкой, и вспоминает прадеда, потомка шведских рыцарей, – До чего я дошел, до чего я дошел!»

И слышно ему, как дождь журчит в желобах, и чудится ему наяву, как во сне, будто тихие шаги приближаются. Отгоняя тоску, Павлик думает об охоте, мысленно набивает патроны и, заколачивая пыжи, шепчет:

– Номер третий – для зайца, шестой – для вальдшнепа, не мешает нуля: глухарь попадется.

Становой выпьет, закусит, вздремнет в старом вольтеровском кресле. На окнах висит из мелких дождевых капель серая сеть; мухи льнут к стене, гончие псы спят, как мертвые, и все отчетливее выступает тень благородного предка в шкафу.

– Нет, – бормочет правнук, – тот был столп, а мы что…

И хочется ему взглянуть в эту старину, узнать, отчего что началось и почему все так вышло. Но ничего он не помнит и знает одно лишь предание, будто бы некогда потомок рыцарей сказал: «Думал я и они, вышло они и я, так пусть же будет только я», – и ушел.

– Номер третий – для зайца, еще для зайца, еще… зайцев много, – шепчет Павлик в шкафу, мысленно пристукивая пыжи, отбивая тоску.

Но дождь все журчит; дом преет; желтый круг на потолке расплывается. Весь, как губка, пропитается прелый дом, и запахнут стены, чуланы, крысиные гнезда, из-под низу пахнет жилищем Штыка. Мутный поток у окна станет желтым от глины.

И кажется Павлику, будто и сам он уже глиняный и что вот-вот до него дойдет и размоет. Долго и скучно моросит осенний дождь; все глубже и глубже зарывается крот в кротовину.

– Унес черт, вылезайте, барин! – крикнет Штык.

Звенят, удаляясь, колокольчики.

– Барин, гусь пошел, – говорит, входя, старый бородатый Тимофей.

От этих слов как рукой снимет злую напасть. Как огурчик свеженький, выпрыгнет Павлик из шкафа и радостно спросит:

– Тимофей, да что это за штука такая охота?

– Охота, – подумав, отвечает Тимофей, – потому охота, что охота, и больше ничего.

С этим согласится и Павлик. Но самого главного не замечали друзья, что охота всех роднит и равняет: и барина, и мужика, и лесного бродягу. И попадись тут хорошая собака, так и ей выпадет равная доля. Но вот как раз хорошей-то умной легавой собаки и не хватало Павлику. Все его ублюдки, полукровки на охоте только мешают. Бывало, привяжет Павлик себе к поясу такого пса и подходит к птице. Взовьется петух. Пес за ним. Павлик за псом – и бух вниз. И птица улетит, и коленки в крови, и ружье забито землей. Рассердится Павлик, прицелится в пса: пах! – и готово.

– Три копейки истратил: цена выстрела, цена и собаке, – скажет Павлик.

– Чем бы не собака, – печалится Тимофей, – уши длинные.

– А хвост крючком, – отвечает Павлик.

– И стойки делала, – жалится Тимофей.

– Да ведь не мертвые стойки, – говорит Павлик, – нечего жалеть: три копейки цена.

III

В Безверск приезжал тот самый лисий губернатор, что когда-то сторожу Павлика всадил пять картечин в живот. С губернатором была неразлучная с ним Леди, дочь известного всем охотника Джека. Шерсть у губернаторской Леди была густая, ярко-рыжая, хвост пером, на лбу звездочка, на груди брошка, уши, как две косыночки, в надбровицах по три серебряных волоска, а мокрый нос всегда шевелился, будто везде в России ей дурно пахло. В этот приезд губернатора Леди была тяжела, сосцы напухли и отвисли. Встречаясь на улицах Безверска с мужицкими сапогами, Леди поднимала глаза и, шевеля серебряными волосками, так смотрела на проходящего, будто говорила: «Вы, конечно, можете толкнуть меня в бок сапогом, но, ради моего будущего потомства, умоляю вас, не трогайте!»

– Бессловесная, а все понимает, – бормотал удивленный такими глазами мужик и сторонился.

Верхне-Бродский, встречаясь с Леди, не только уступал дорогу, но и шляпу снимал и потом долго смотрел вслед.

– Как вежлива, – восхищался он, – вот бы щенка…

И представлялось ему, будто с такой собакой и жизнь стала бы совсем другая.

– Породиста! – говорил он.

– Золотая медаль! – отвечал Тимофей.

Просить щенка у губернатора Павлик не смел. Было известно, что лисий губернатор, как многие охотники, топил и зарывал в землю щенков из ревности, чтобы им было на свете собаки, подобной Леди.

– Собака при последнем пути, – сказал Тимофеи, – украсть щенка?

– Укради! – одобрил Павлик.

С тех пор Тимофей стал караулить в овраге под мостом, где дерут лошадей, душат собак, топят крыс, зарывают щенков и котят. Долго ждал Тимофей и как-то раз услыхал жалобный вой…

Незадолго перед этим Леди ощенилась в конюшне под яслями и, собрав девять щенков под себя, лежала утомленная, жарко и часто дыша. И вдруг дверь в конюшню отворилась, и вошел мужик с ведром.

«Я вам верю, вы благородны, вы не обидите моих детей», – казалось, говорили глаза матери-англичанки!

Мужик смотрел в ее глаза и с опаской погружал в ведро щенка за щенком.

«Помните, я вам верю», – повторяли глаза.

Мужик с ведром ушел.

Леди оглянулась на себя: капало молоко из упругих сосцов на солому, – детей не было. Леди и тут не подумала на мужика с ведром, а побежала в угол, где рожала. Долго она нюхала и раскапывала лапами навоз, выбилась из сил, ушла, забилась в самый угол под ясли и уснула. Молоко все бежало в сосцы, напрягало их и бросилось в голову. Boт тогда-то Леди вскочила, все поняла – и завыла. Тимофей услыхал и стал искать.