Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

«Оба они, и он, и она, встретили меня, как родного, и целые два вечера изливали передо мною свою душу. <…> Со слезами на глазах и с пылающими щеками Анна Ивановна уверяла меня, как им горько, что нарушились отношения между тобою и ими. Они тебя очень любят. <…> „Голубчик Миша, я знаю, отчего это случилось. Антоша не захотел простить моей газете ее направления“. <…> Их глубоко огорчило, что ты продал свои сочинения Марксу, а не Суворину. Анна Ивановна во всем обвиняет одного только Суворина. <…> „Алеша, ты ведь знаешь Антона, он человек одаренный, решительный, смелый. Сегодня он здесь, завтра вдруг собрался и уехал на Сахалин“. <…>Суворин просил меня убедить тебя, чтобы ты выкупил обратно от Маркса свои сочинения <…> И далее: „Я ужасно любил и люблю Антона. Знаете, я с ним молодею… Ни с кем в моей жизни я не был столь откровенен, как с ним… И что это за милый, великолепный человек! Я с радостью выдал бы за него Настю“»[484].

Отвечая Мише, Антон опроверг доводы Суворина («тебя обворожили») и прибавил: «Это я пишу исключительно для тебя одного». Однако усилия Суворина не пропали даром, и спустя год Миша был в числе его сотрудников.

В наступившем году Чехов «за заслуги в образовании» получил орден Станислава 3-й степени (такую же награду имела половина преподавателей таганрогской гимназии). Его также избрали почетным академиком «по разряду изящной словесности». Это звание жалованья не предусматривало, зато освобождало от цензуры, проверок на таможне и даже ареста (а также от академических премий). Сам же Чехов рекомендовал в академики своего недруга, критика Михайловского, и своего приятеля, замученного жизненными невзгодами писателя Баранцевича. «Academicus» Антон стал мишенью для дружеских шуток и адресатом многочисленных устных и письменных прошений. Дядя горничной в доме Чеховых теперь называл Антона не иначе как «ваше превосходительство».

Левитана, жить которому оставалось считанные дни, поразило мрачное настроение Антона. «Я склонен думать, что эта твоя лихорадка есть лихорадка самовлюбленности — твоей хронической болезни!» — писал он Чехову 7 февраля. Посмотрев в декабре «Чайку», из всех эпизодов он выделил лишь тот, «где доктор целует Книппер». В письме от 16 февраля снова зазвучали его привычные интонации героя-любовника: «На днях был у Маши и видел мою милую Книппер. Она мне больше и больше начинает нравиться, ибо замечаю должное охлаждение к почетному академику».

Повесть «В овраге», напечатанная в журнале «Жизнь», объединила Чехова с людьми, которых Суворин считал преступниками: с марксистами Горьким и Поссе (редактором «Жизни»), то и дело попадавшими под арест или полицейский надзор. Таким образом, не только Адольф, но и Карл Маркс отрезал Чехова от Суворина. Сохранив к своему покровителю теплые чувства, Антон тем не менее настраивал против него и Мишу, и других. А связь Чехова с либералами не поколебалась даже тем, что повесть «В овраге» была напечатана с чудовищным количеством опечаток — Антон назвал это «оргией типографской неряшливости». Прототипы повести, по мнению автора, были еще хуже, чем ее герои, однако далеко не все жизненные наблюдения — вроде пьющих и развратничающих малолетних детей — нашли отражение на ее страницах: «говорить об этом считаю нехудожественным», — заявил Чехов.

Доктор Альтшуллер, в конце февраля обследовав Антона, определил, что левое легкое у него стало хуже, хотя правое оказалось чистым. В тот год весна пришла в Ялту рано. В иные дни Антон совсем не кашлял по утрам. Две старые женщины, Евгения Яковлевна и кухарка Марьюшка, в отсутствие Маши взявшие на себя робкие заботы о здоровье Антона, порой забывали о собственных болячках. Повесть «В овраге» вызвала восхищение не только читателей, но и критики, около года не обращавшей внимания на чеховские сочинения. Антон не спешил приниматься за новую вещь — пьеса «Три сестры» пока пребывала в зародыше.

В середине февраля после десятиградусных морозов у Чехова в саду расцвели камелии. «Мне кажется, что я, если бы не литература, мог бы быть садовником», — сказал Антон. Он с нетерпением, как Магомет прихода горы, ждал, когда Немирович-Данченко, Ольга Книппер и другие лучшие люди труппы прибудут на гастроли в Крым. Еще в Рождество он просил Машу убедить Ольгу, чтобы та приехала на лето в Ялту. Барышни вместе праздновали Масленицу — ели блины сначала у Маши, а потом у Вани — и перешли на «ты». Маша отнюдь не терялась в обществе Ольги, куда более искушенной в светской жизни: она завела с ней дружбу и уже манипулировала ею от имени брата, как это прежде бывало с Дуней Эфрос, Ольгой Кундасовой и Ликой Мизиновой. Теперь Маша с Ольгой стали неразлучны, и Антон мог быть уверен: если одна из них поедет в Ялту, следом двинется и другая.

Глава семьдесят первая Ольга в Ялте: март — июль 1900 года

Для Антона первой ласточкой весны в Ялте стал Александр Вишневский. Он приехал заранее, чтобы проверить обшарпанный ялтинский театрик и его электрическое освещение, которое в конце концов станет причиной его гибели. Вишневский довел Антона до белого каления тем, что предавался воспоминаниям о таганрогских гимназических днях и просил подавать реплики из «Дяди Вани» и «Чайки». Антон другу своей юности отомстил, но незлобно: в пьесе «Три сестры» вывел глуповатого и прямодушного Кулыгина, не столько предназначив эту роль для Вишневского, сколько списав ее с него. Билеты на все пять представлений МХТа в Ялте — «Одинокие» Гауптмана и чеховские пьесы — были распроданы; московский театр заинтересовал даже крымских караимов. По просьбе Антона пьесы не сопровождались списками исполнителей, и заранее было оговорено, что индивидуальных выходов актеров на аплодисменты не будет. Редко когда ему приходилось со столь сильным нетерпением ожидать публичного мероприятия, хотя на деле потребовалось лишь повстречаться с инженером-электриком и убедить Ялтинскую городскую управу, что пьеса «Одинокие» прошла цензуру.

С деньгами стало получше — Общество драматических писателей и композиторов выплатило Чехову за квартал 1159 рублей. В Крым начал съезжаться народ. Первым собирался приехать из Таганрога кузен Георгий. Тридцать билетов на ялтинские представления МХТа заказал Горький. Машу вместе с Ольгой Антон ожидал на Страстной неделе — вперед себя сестра выслала подушки, посуду и кровати. Евгения Яковлевна готовилась к большому наплыву посетителей. Двенадцатого марта приехал и остановился у Чеховых кузен Георгий; Горький прибыл 16-го (за ним по пятам следовал филер); 25 марта из Москвы пожаловала группа врачей, желающих стать свидетелями триумфа своего коллеги.

Антон во всем, что происходило, упорно настаивал на своем. Ольгу Книппер он попросил: «Только, пожалуйста, не берите с собой Вишневского, а то он здесь будет следовать за Вами и за мной по пятам и не даст сказать ни одного слова; и жить не даст, так как будет все время читать из „Дяди Вани“». Сергеенко Антон предупредил, что разместить его у себя не сможет, и присоветовал отдаленный Симеиз. В конце марта скорый московский поезд прибыл в Севастополь, доставив три вагона театральных декораций, костюмов и бутафории. Театру это обошлось в 1300 рублей, которые Немирович-Данченко намеревался возместить за счет постановки «Дяди Вани» на петербургской сцене. Второго апреля в Ялту приехали Маша и Ольга[485]. Комнату Ольге отвели рядом с Машей, внизу, спальня же Антона была наверху. Лестница громко скрипела, а Евгения Яковлевна спала очень чутко, так что ночные визиты актрисы к писателю были затруднены.

Седьмого апреля труппа МХТа прибыла в Севастополь, откуда начинались ее крымские гастроли. В пьесе «Чайка» теперь играла новая Нина Заречная — Мария Андреева. Днем позже у Антона случилось геморроидальное кровотечение, и совместную поездку с Ольгой навстречу актерам пришлось отложить до 9 апреля. В Севастополе Антон впервые увидел на сцене своего «Дядю Ваню» и с неудовольствием выслушал громовые аплодисменты публики, увидевшей в зале автора. На следующий день он обошел развалины античного Херсонеса, а к вечеру снова был в театре, чтобы увидеть Ольгу в роли благородной обольстительницы в пьесе «Одинокие». Роль эта была у Ольги не из лучших, и именно она сильно задела молодого поэта Лазаревского, который стал надоедать Антону довольно нетактичным поведением: «Актриса Книппер стала мне противна своей ролью так, что казалось, если бы я с нею познакомился в жизни, то и тут она осталась бы такою же противной. Я и этим поделился с Чеховым»[486].

Тринадцатого апреля, на день раньше труппы, Антон и Ольга покинули гостиницу Витцеля и отправились из Севастополя в Ялту. Там Чехова, греющегося на солнце и следящего за разгрузкой декораций, обнаружил появившийся в Ялте Станиславский. В течение следующих десяти дней чеховский дом осаждали актеры и писатели. Чехов посмотрел постановки обеих своих пьес, попурри из ранних рассказов, а также сцены из спектаклей других авторов. Публика была щедра на аплодисменты, что Антон переносил с трудом. Горьковская «Песня о Соколе» тоже не оставила зрителей равнодушными. Бремя славы Антон нес с деликатностью; Немировичу-Данченко он подарил золотой брелок в форме книги с надписью «Ты дал моей „Чайке“ жизнь. Спасибо!» Двадцать четвертого апреля, после прощального банкета, труппа МХТа отправилась по бурному морю в Севастополь; оставив в кабинете у Антона переплетенные красной лентой пальмовые ветви с надписью «Глубокому истолкователю русской действительности», а в саду — качели и скамейку из декораций к «Дяде Ване». Маша еще с неделю пробыла в Ялте, а затем уехала в Москву принимать экзамены в гимназии Ржевской, пообещав вернуться к середине мая.