Любовь властелина - Альбер Коэн

Широко зевнув, он встал и, чтобы занять время, отправился слоняться по коридору, потом приклеился лбом к стеклу и долго всматривался в улетающие телеграфные столбы, траву, едва различимую в сумерках, и силуэты гор на фоне светлого еще неба. Он закрыл глаза, потыкал себя в живот, чтобы проверить, не болит ли он. Вроде нет, но пока никакого вагона-ресторана, пока не переварились закуски, съеденные в полдень. Жаль, это был бы неплохой способ убить время. Он поест что-нибудь легкое дома. Home, sweet home again.

Добрый вечер, дорогая, как поживаешь? Рада меня видеть?

Кошмар, уже девять минут девятого! Она резко встала, намылилась, быстро считая про себя. На цифре «пятьдесят шесть» она резко упала в горячую воду, взметнувшуюся фонтаном брызг. Она закрыла глаза, чтобы не видеть катастрофы. Наконец решившись, она осторожно повернула голову к платью, лежавшему на табурете, открыла один глаз. Платье-парусник все пропиталось мыльной водой! Бедное платье — парусник обесчещено! Погибла, она погибла! Бог мой, проще простого было не падать в эту ванну, потерять лишние три секунды и улечься туда тихонько, цивилизованным образом. Ох, хоть бы чудо, хоть бы повернуть вспять ход времени, вернуться на минуту назад и тихо-тихо опуститься в воду!

— Мерзкая вода!

Она попробовала рыдать, пиная мерзкую воду ногой. Что теперь делать? Быстро выстирать платье, прополоскать и высушить? Безумие! Нужно его сушить не менее трех часов, прежде чем погладить! Нет, еще не все потеряно, есть ведь и другие платья от Волькмаара. Она вышла из ванной, мокрая, но полная решимости сражаться за свою любовь.

В своей комнате, голая, с влажными волосами, она достала платья и пиджаки, а коробки выбросила в окно, чтоб не мешали. Жаль, теперь не погуляешь с ним в саду из-за этих коробок. Ох, здесь больше нет зеркала! Нужно померить все в ванной, она может залезть на табурет и видеть себя во весь рост. Она побежала туда, нагруженная кучей одежды.

С пиджаками возиться бессмысленно, они все равно испорчены. Алле-оп! Она бросила их один за другим в ванну, они пропитались водой и медленно опустились на дно. Каждый раз залезая на табурет и слезая с него, она померила все платья. Белое платье из крепа было слишком просторным, она сто раз говорила этому идиоту. Алле-оп! Якобы спортивное с деревянными пуговицами можно даже не мерить, все было понятно на последней примерке, вот какая она трусиха. Она струсила у портного точно так же, как в мэрии, когда тот тип спросил, согласна ли она взять такого-то в мужья. Муж насмарку, платья насмарку! Это — гораздо короче, чем надо, гадость какая, и дурацкая ткань, жесткая, неприятная, тяжелая, она будет в нем потеть. Алле-оп! А теперь черное бархатное, последняя надежда. Ужас! Длинный бессмысленный мешок, и к тому же декольте открывается, даже когда она стоит прямо. Если декольте приоткрывается, когда наклоняешься, это нормально, но когда оно зияет, даже если стоишь! Мерзостный Волькмаар! Ох, хорошо бы отрезать ему нос по кусочкам, и с каждым кусочком показывать ему его платья! Алле-оп! Она посмотрела, как оно тонет в компании с остальными. Дело сделано. Боже мой, восемь двадцать пять!

— Спокойно. Посмотрим, что есть из старья.

Вернувшись в свою комнату, она достала из шкафа белое платье, которое надевала в «Ритце». Не годится, несвежее и мятое. Боже мой, у нее были недели, чтобы его постирать и погладить! Мерзавка Мариэтта должна была об этом подумать. Что делать, придется надеть белую полотняную юбку и матросскую маечку. Нет, жалкий вид. Столько заказано платьев, столько продано ценных бумаг — и все затем, чтобы в девять вечера надеть утренний наряд. Она вернулась к шкафу, сдвинула вешалки с одеждой. Спокойно, спокойно. А, вот это, зеленое, старое, но верное.

Очередной раз примчавшись в ванную, она забралась на табурет, приложила платье к нагому телу, придирчиво осмотрела себя в зеркале. Нет, она в этом платье кажется мертвенно бледной, настоящий лимон. Вне себя от горя, она даже не подумала убить виноватое чудовище, унесла его с собой в комнату, подошла к столику и повернула лицом к стене фотографию Солаля, чтоб не видеть его больше, закурила сигарету и тут же потушила ее. Заметив веревку от волькмааровской коробки, она схватила ее, затеребила, попыталась порвать, нервно скомкала. Половина девятого. Погибла, она погибла, ей нечего надеть, и сейчас, когда он позвонит, она не сможет ему открыть, и он уйдет. Она потянула за веревку, готовая уже на ней повеситься. Погибла, погибла, погибла, причитала она, чтобы как-то унять или заглушить свое горе, убаюкать его. Подобрав зеленое платье, вцепилась в него зубами, потянула за ткань, та с треском порвалась.

— Это, конечно, тебе очень помогло, идиотка, кретинка, подлая девка, — прошипела она, ненавидя себя.

Она бросила платье, пнула его ногой, вновь схватила веревку и стала ее теребить, сопровождая свою мрачную забаву невнятными выкриками, стараясь этим заглушить ужас и горе. Затем погрозила небу кулаком — оно виновато во всех несчастьях, после чего растянулась на кровати. Погибла, она погибла, ей нечего надеть.

— Мерзкая девка, мерзкий Бог.

Внезапно она подскочила, спрыгнула с кровати, схватила ключ и устремилась к лестнице. Как в детстве, уселась на перила и съехала вниз, прикосновение гладкого дерева к коже напомнило ей, что она голая. Ну и что, в это время обычно на улице ни души. Она бегом промчалась через сад, усеянный волькмааровскими коробками, ворвалась в свой павильон для грез, открыла шкаф, схватила платье и сандалии Элианы и побежала назад, озаряемая светом луны.

Перед зеркалом, закрыв глаза, она надела шелковое платье, вдохнула запах Элианы. Приоткрыв глаза, она задрожала. Это платье идет ей даже больше, чем парусник! Блеск, просто греческая статуя! Теперь золотые сандалии. Задыхаясь, она зашнуровала их и улыбнулась своим обнаженным ногам, которые так прекрасно сочетались с благородными складками платья. О, Ника Самофракийская, о, Победа, о, все птицы мира, крылатые и невинные!

Неподвижно стоя перед зеркалом, она любовалась своей новой сутью, этим платьем из такого матового и такого белого шелка, потом она приняла несколько разных поз, чтобы полюбоваться движением складок. О, любимый, о, она, предназначенная ему! Воодушевленная новой возможностью понравиться ему еще больше, она улыбнулась себе и платью, которое подчеркивало красоту тела той, что гниет сейчас в земле. До смешного молодая, любуясь собой в зеркале, Ариадна в очередной раз затянула пасхальную кантату, воспевая пришествие божественного царя.

Контролер объявил Нион, Адриан опустил стекло, высунулся на улицу. Показались рабочие окраины, девушка в окне домика помахала ему рукой, паровоз испустил долгий истерический зов, и клубы пара окрасились кровавым отблеском огня, и вновь рельсы сверкали и раздваивались, и появлялись неподвижные товарные вагоны, тоскующие одиночки, и это был вокзал, и поезд, вдруг обессилев, выпустил пар, потом со вздохом и стуком остановился, а рельсы гневно возразили ему визгом истязаемой собаки. Нион, с бесконечной грустью пропел за дверью какой-то голос.

Он встал, опустил стекло, улыбнулся удовлетворенно. Половина девятого. Точно по расписанию, браво. Великолепны эти швейцарские поезда. Очень радует, когда поезд приходит вовремя. Вот уже Нион, последняя остановка перед Женевой. Через двадцать минут Женева. Как только поезд тронется, надо пойти привести себя в порядок. Почистить одежду щеткой, смахнуть пыль, причесаться, хорошенько почистить ногти.

Локомотив опять жалостно завыл, как обиженный безумец, колеса заскрипели, закряхтели, наконец решились застучать, зашуметь железом о железо, и поезд тронулся вперед. Двадцать тридцать одна, точно по расписанию. Прибытие на станцию «Женева Корнавэн» в двадцать пятьдесят! Десять минут — такси до Колоньи! Он яростно потер руки. В двадцать один час, то есть через девятнадцать минут, его жена и счастье. Черт возьми, завтра утром он принесет ей чай в постель!

— Здравствуй, голубушка моя, — прошептал он, направляясь в туалет, где собирался наводить ради нее красоту. — Как спалось, голубушка, выспалась моя лапушка? Вот чаек для моей лапушки!

LXXII

Повернувшись спиной к утопшим платьям, она пыталась достигнуть совершенства с помощью многочисленных движений расчески, сначала размашистых и смелых, потом осторожных и легких, осмотрительных, воздушных, загадочных штрихов, почти невесомых, поисков абсолюта в мире бесконечно малых чисел, значимость и важность которых может оценить только женщина. И все это гримасничая, вопросительно улыбаясь, подходя поближе, отходя подальше, хмуря брови и сверля зеркало взглядом. Наконец она определила, что обворожительна, окинув себя последним беспристрастным взглядом, и вышла из ванной — воодушевленная, уверенная в своей судьбе.

Но в маленькой гостиной ее ждало новое испытание — ведь именно здесь, при этом освещении, он увидит ее. Половина девятого, еще куча времени. Она встала перед зеркалом, тщательно выискивая несовершенства, впилась в свое лицо глубоким внимательным взглядом и после этого расследования вынесла себе оправдательный приговор. Все прекрасно, не нужно никаких усовершенствований. Губы изумительны, нос не блестит, волосы в живописном беспорядке, зубы сияют, тридцать два белоснежных весельчака, крепко сидящих на своих местах, груди на месте, одна справа, другая слева, без них никуда. Нос слегка крупноват, но в этом ее особое очарование. Кстати, и у него нос не маленький. Она поправила прядь на лбу, встряхнула головой, чтобы поправить результат этой поправки и придать ему естественность. Наконец, стоя на всей подошве правой ноги, она поставила левую на мысок, чтобы убедиться в этой позе, которую она расценила как выигрышную, что платье ей и правда очень к лицу и что оно ни слишком коротко, ни слишком длинно.