Зекамерон XX века - Вернон Кресс

— Вы не хуже меня знаете: контрольный замер — закон для нормировщика! Скажите лучше, искали дурака или козла отпущения!

Омара опять убрали из конторы. Бойко взял старика к себе на штольню инструментальщиком. Но стоило Омару попасться на глаза Дубкову, как тот обязательно говорил какую-нибудь гадость. Старик раскис: ударить вольного не решался, а других аргументов не знал.

Бригаду Бергера переформировали: романтические времена вольных искателей отошли, и она стала обслуживать участок как слесарная и столярная. Своих четырех заслуженных лоточников, заболевших на промывке ревматизмом, Бергер списал на легкую работу в баню и дневальными. В бригаде появилось несколько новых лиц: слесарь-перфораторщик Игорь Суринов, маленький атлет с открытым лицом, блестящими глазами и зубами; стройный венгр Нодъ, бывший гимназист, певец и искусный слесарь; столяр Шваль, упрямый, хитрый западник с лисьей физиономией, который старался всеми правдами и неправдами переменить букву «в» на «м» в своей неблагозвучной фамилии; и, наконец, мой старый знакомый Ту И, наш дневальный с «Пионера». Он помогал харбинцу Суринову в перфораторной, они быстро подружились и бойко болтали по-китайски.

Несколько раз звонил из Магадана Соломахин. Разговаривал он обычно с Антоняном, расспрашивал о новостях, результатах работы и непременно всем передавал привет. С Дубковым он говорить не желал.

Воскресенье. На смене из вольных один Дубков. Мастера взяли отгул, благо взрывники бастуют: их перевели на сдельщину и они, полагая, что заработки будут плохи, решили немного припугнуть начальство. Но расчет забастовщиков не оправдался: взрывать взялся Дубков. Согласились также Бергер, я и Ту И. Нас по телефону уговорил Соломахин. И не поздоровилось бы нам троим, проведай Гаврилов об этой затее! Он не знал, что кое-кто из забойщиков имел запасы взрывчатки: часто приходилось рушить крупные глыбы, заклинивавшие ход в рудоспуске — не вызывать же взрывника, полсмены пройдет!

За конторой вход в одну штольню, рядом другая. Это старые, длинные, сильно разветвленные выработки. Одна даже прогрызает сопку насквозь и имеет выход с обратной стороны, за запреткой. Нас летом водили туда под конвоем и заставляли заваливать выход снаружи.

В этой штольне мы «нарезали блок»: создавали в горе пустоту — пятьдесят метров в длину, тридцать в высоту, по толщине жилы. Руду из магазина[134] спускали через люк над штреком в вагонетку, везли на бункер, оттуда — на фабрику. Руда была настолько богата, что не требовалось предварительной сортировки, все шло прямо на обогащение. В блоках ходить было очень опасно: часто, когда выбирают руду, остается незаметный на поверхности купол. Стоит на такое место наступить, как все рушится, и человек проваливается в яму, иногда его даже засасывает совсем, но чаще придавит, поломает ноги и таз, все зависит от везения и помощи, без которой невозможно выбраться из-под камней.

— Ушел мироед, — говорит, входя в контору, слесарь Мартиросян. — Закусим пока, у Сторожука стоит чифир, я две пачки принес. Тащи его, Омар, попьешь с нами, пока твой друг в штольне.

— Эх сиггим, попади он мне, когда я с Ибрагим-беком… — мечтает вслух старый басмач. В последнее время он заметно сдал, простужается в шахте, кашляет. Но пока Дубков начальствует, старика в конторе держать нельзя.

Омар принес чифир, пришли Суринов и Ту И. Они тоже заварили и решили присесть за компанию. Скоро начнутся рассказы, шутки, Ту И покажет в лицах, как следователь просил его изменить фамилию:

— По-лусски совсем плохо знал, а начальник все влеме: «Плохая твоя имя, нельзя писать Ху, будем писать Ту». Я не понимай, сплошу: «Зачем говолишь Ту? Моя имя Ху… зачем Ту?», — а он мне махолку дал, и я подписал, как он говолил… Ну и тепель я Ту И!

Общий хохот. Омар допил и встал:

— Пойду, два бура надо отнести, скоро воздух дадут… — Это значило: заработает компрессор и даст в штольню сжатый воздух для молотков.

Теперь очередь развлекать за Мартиросяном. Он рассказывает о подводных немецких бункерах, страшной бомбежке в «самый длинный день», когда начал высаживаться американский десант в Нормандии. Служил он в Красной, немецкой и американской армиях, был старшиной, фельдфебелем и сержантом. У него прекрасные зубы, широкая улыбка, как у знаменитого Дугласа Фэрбенкса, и такие же маленькие усики. Сколько красивых людей среди этих «преступников»! Согласно учению Ломброзо, они все должны выглядеть уродами с отсутствующим или очень тяжелым подбородком, вислоухим асимметричным черепом… Или не такие уж они преступники? Вот Дегалюк. Бывший офицер и партиец немного тяжеловатый, он иногда удивляет нас, играючи выжимая в бараке на печке или на столе стойку на руках — какой же он преступник?

— Двадцать первого июня сняли «готовность», — рассказывает он. — Я сразу же на мотоцикле в деревню, там была у меня баба. Ночевал у ней, а утром просыпаюсь от разрыва бомб. В погранчастях, конечно, знали, что у фрицев что-то затевается, но сколько уже раз они наших зря поднимали! Я тут же натянул гимнастерку, сапоги, ремень с дурой и на мотоцикл. Впереди одни взрывы, нечего уже там делать, я — назад, миновал воронки на дороге, огонь все сильнее, а через пару километров только заметил, что еду… в кальсонах! Но тут не до того, хорошо, что сумел вырваться, нашу казарму первыми снарядами разнесло. Ну, ясно, попал в окружение, нас около батальона было, сидели в болотах больше месяца, но шли за фронтом и в начале августа все же добрались до наших…

— Ничего тебе за окружение не было? — Бойко закуривает и дует по привычке на чифир, хотя он давно остыл.

— Подожди, дай досказать! Нас переформировали, я попал на финский, был в Тихвине, потом в Карелии, в Лодейном Поле меня ранило, а в госпитале аж в Сухуми лежал! Тогда я уже был капитаном, обучал новобранцев. Вдруг — к Рокоссовскому и в Маньчжурию. Когда окончательно отвоевали, служил в военной миссии по репатриации пленных. Где мы только не бывали — и в Англии, и в Германии, и на Севере. Откровенно говоря, нигде мне так не понравилось, как в Норвегии: и народ хороший, и всего вдоволь. Ну, однажды дома разболтался, как мол, там хорошо, и меня моментом за шкирку: капиталистов расхваливаешь… Следствие тянулось всего месяц, я не отпирался, да и свидетелей человек тридцать: о Норвегии в ресторане рассказывал, там пьянствовало полсостава нашего бывшего полка, праздновали встречу. И заработал по дурости! Мне дают последнее слово, режу им: «Я, так и так, честный коммунист, ничего не говорил особенного! Сельдь норвежскую похвалил да водку, которая после наших войск осталась! Я с первого дня на войне дрался, из окружения вышел…» Они тут же назначили переследствие и мне — уже не за болтовню, а за измену родине — червонец да пять по рогам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});