Холмы России - Виктор Ревунов

Взял хлеб, положил ломоть ветчины. Зажевал.

— Назначила свидание у калитки. А не оказалось, — проговорил он. — Вы от керосинной по соседней улице шли?

— Да.

— Из ворот никто не выходил?

— Нет, — Николай Ильич сел на диван у стола. Обождал, пока гость доест хлеб, подумал: «Здравый мужик: и желает и делает», — сказал:

— А теперь объясните мне, что происходит?

— Сам не разберусь.

— Кто должен был выйти из ворот?

— Не знаю.

— Кого-то хотели поймать? Так я понимаю?

— Давно Серафима на ваши окошки любуется?

— Любопытство женское. Ничего другого не нахожу. Отдохните. Вы устали. Представляется и искажается.

В такие моменты, когда разум как бы поглощается сном, а чувства безудержно распалены, совершается непонятное в последующем. Что-то наподобие озарений: у художников с пользой для дела, у других горьким раскаяньем.

Что ей нужно? Одета, обута, в силах подработать, имеет и сбережения. Экономна. Селедочка, чаек. Дочка в детском садике — все лето на даче в Загорянке. Сама на Кавказе была, в Крыму. Что еще?

— Кто околачивается возле нее?

— Что вам ответить? Не запутать бы. Да и вы осторожны, а отсюда и моя расплывчивость в суждениях.

— Да скажите же вы!

— Попробуем разобраться. Поделим некоторые совершенно бездоказательные соображения на столбцы.

В одном-Желавин, в другом-Виккнтий Ловягин и в третьем… не знаю.

— Гордей Малахов!

— Вон вы куда, в кровавую виру.

Стройков, согнувшись, сжал руками голову.

— Ничего не понимаю.

— Сговорщики в убийстве.

— Банда.

— Вот вам и положение Дементия Федоровича той и недавней поры… Лупу, лупу чуть не забыл.

Стройков подержал в руке оправленную бронзой лупу.

Опустил в нагрудный карман гимнастерки.

— Опять к Серафиме? — спросил Николай Ильич, — В столбцах трое, а в могиле…

— Живого держитесь.

Стройков походил на знакомом уголке под часами.

Поглядывал: не покажется ли Серафима?

«Что-то сказать порывалась. А я с вопросом, на чью могилку плюнула, затянул. Теперь сам отвечай. В сапогах войдешь, а без сапог выведут».

Мимо прошел Николай Ильич. На той стороне, у булочной, постоял, огляделся. Завидел Стройкова и устремился к нему.

— Нс заметили человека в плаще и в серой кепке?

— Не обратил внимания, — ответил Стройков.

— Зашла Серафима и сказала, будто Гордей Малахов хочет видеть меня: здесь, у булочной дожидается.

Стройков подбежал к подъезду Николая Ильича и осторожно подошел к двери квартиры. Половица вдруг осела под его ногами. Посмотрел. Гвозди торчали из дощины. Встал на колени. Приподнял дощину — отвернул покруче, и пригнулся. В тот же миг что-то колыхнулось.

Удар в лицо ослепил тьмой. Стройков руками закрыл голову.

Дверь квартиры была приоткрыта.

Стройков поднялся и, пошатываясь, прошел на кухню. Сунулся под кран. В раковину стекала с водою кровь.

«Полотенце показала, а утерли вон как», — Стройков намочил носовой платок, отжал.

В ванной, перед зеркалом, смочил одеколоном ссадины и порванный синяк на скуле.

«Кто же это? Она или на кого-то нарвался заодно? — подумал, разглядывая в зеркале свое пострашневшее лицо. — Чем же так? Словно бы железками. — Вдруг ощупал карман с пистолетом: — Здесь! Босичком надо было, тихо. А я на дорожку еще и подковался, на всю улицу сапогами гремел. Разукрасили. Такие столбцы».

Вышел за порог. Прислушался и осмотрелся. Невысокий побеленный свод и серые, глухие стены прохода.

Справа от двери прямоугольный проем. Поверху голубело узором окно из цветного стекла. В проходе, как в колодце, пошумливало.

Стройков приподнял половицу. В кирпичной кладке, между балкой под настилом и дубовым брусом порога — пустота размером с ящик. Програблил пальцами мусор на дне — раз, другой. Задымила пыль. Распрямил под дощиной гвозди, наставил в дыры по трещине и нажал.

Дощина плотно влеглась в проем. Сапогом затер шов, хотел захлопнуть дверь.

Вернулся к умывальнику. На кране, как с раздавленной клюковки, пятнышко. Замыл. В ванную заглянул.

Влажным платком вытер флакон с одеколоном. Пальцы тряслись.

За раскрытой дверью кабинета, у полок с книгами, стоял Николай Ильич.

— Вы здесь! — удивился Стройков.

— Жду, когда придете в себя. Что произошло?

— Что у вас лежало под половицей?

— Ничего.

— Не пропало что-либо?

Николай Ильич раскрыл шкатулку на столике трюмо.

— Кажется, все на месте. Вы скрывали следы происшедшего. Зачем? Чтоб потом ошарашить вопросом о половице? Что же выходит? Не доверяете. Вот посмотрите.

Под вешалкой лежал топор с коротким отпиленным топорищем.

— Этим предметом была вскрыта половица. Скажите спасибо, не ударили. Вам следовало бы выспаться. Метания бесполезны. Если что и было, испортили все своей беготней.

Стройков распластался на тахте в комнате Лии. Николай Ильич подошел к окну и задернул штору.

— Откуда она свалилась к вам? — спросил Стройков.

— Серафима? Еще девочкой стирала и убиралась в доме моей будущей жены. Ухаживала за свиньями в трактире. Пасла и кормила помоями и то же ела сама, и там же спала. Вот немногое, что могу сказать. Под порогом, видимо, прятала что-то. Привычка прятать от бедного детства. Чем беднее, тем сильнее мыслимое отчаяние потерять последнее.

В окно постучали.

Стройков вскочил и отбросил штору. Темно за стеклом.

— Стойте! Куда вы! — пытался остановить его Николай Ильич.

Стройков бежал через двор к калитке в воротах…

В голове зазвенело и поплыло от удара.

Пальцы надавили на глаза лежавшего и подняли веки.

Приблизилась свисавшая из-под кепки холстинка на лице.

В глаза хлестнуло землей…

Николай Ильич втащил Стройкова в квартиру. Завалил на тахту.

— Скорую помощь!

— Не надо.

Стройков поднялся, наткнулся на стену и упал. Снова поднялся. Тронулся к умывальнику на кухне. Снял гимнастерку и бросил ее в раковину. Месил и отжимал в потоке тяжелое, измазанное.

— Идите. Ложитесь, — сказал Николай Ильич. — Я тут сам все сделаю.

Стройков подошел к тахте и будто провалился.

Темнота обжигала лицо, знобило.

Раскрыл глаза. Николай Ильич подносил чашку.

— Медовая водичка. Согреет, успокоит, и уснете.

— Что же это было? Кто?

— Рано. Дайте всему естественный ход. Когда выхода нет, лезут в подполье, роют тайно под стену, и выползает остервенелое неизвестно где.

— Но что же все-таки? — настойчив был Стройков.

Николай Ильич присел рядом на стул.

— Неспокойный ваш участок. Реализм, Алексей Иванович, — это лишь одна сторона жизни, что и как вам представляется, но как представляется другому, вы не знаете. Как же быть? Зовите на помощь воображение. Вообразился же храм в мираже. Да как! Вообразите эту женщину, что она красива. Глаза тьмущие ведь разгораются. Не совсем одинока, есть любовник, которого не любит, но вынуждена встречаться с ним, возможно даже уединение среди скал на берегу моря, некий рай, предел счастья, но сбивает запах багульника, другое совсем чувство. Дает ли вам что-либо такая степень воображения или нет? Может же быть у нее знакомый? И она для него красива. И какое вам дело до них. В бесчисленных столбцах один — Желавин. Вот кто вам нужен.

Стройков выпил медовой воды. Николай Ильич накрыл пледом.

Сон находил, зыбкий, тревожный, мучил какой-то погоней во дворе, и будто в своей избе сидел на диване.

«Надень простую рубашку на меня», — просил Глафиру перед смертью своей.

«Надену, дорогой ты мой».

Скорбью поразило все его тело, безысходно и горько еще потому, что было все просто.

— Елагин, к тебе пришли!

Сергей вышел во двор.

На скамейке у забора сидел Николай Ильич. Сергей остановился перед ним, сказал:

— Я хотел позвонить вам.

— Что-нибудь есть от дочери?

— Нет, ничего.

Николаи Ильич поднялся.

— Если что будет, сообщи.

— Простите меня.

Николай Ильич посмотрел на конец трости; как продолжение перста своего поднял и опустил.

— Хорошо, хорошо. В обоюдном желании приблизить доброе.

С Хавской Николай Ильич свернул в переулок. Было, как в оранжерее, тепло и влажно. Мостовая вдали рябила, будто течение на перекате речном.

«Сильные нравственные начала очищают от озлобления, стыдят, поднимая к возвышенному», — думал Николай Ильич. Вспомнил поверженного у кустов сирени вчерашнего, утром уехавшего гостя. — Сотворенное над ним вне совести и оправдания».

Часть IV

ГЛАВА I

Никанор налил в чашку щей, «Серые» щи, из проквашенных, еще зеленых капустных листьев. Горячо, вкусно варево, с сальцем, лучком и мучицей, топленное в глиняном горшке.