Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

не удалось.

Между тем он не ограничился одной лишь устной формой популяризации своих идей и результатов постоянной и интенсивной научной работы. В 1843-1846 гг. он активно сотрудничал с фирмой Брокгауз, которая после исключительного успеха своих многотомных изданий по искусству решила выпустить обновленный лексикон живописи. Буркхардт проделал огромную работу: он написал для этого издания 70 новых статей, существенно дополнил и переработал 160, почти столько же уточнил или изменил своими добавлениями[1154]. Так же, как сходная работа 1847 г. для руководства по истории искусств Ф. Куглера, как и публичные лекции, это дало ему финансовые возможности для новых поездок в Италию в 1846 и 1847 годах.

Уже первая из них ознаменовала очередную крутую перемену в жизни Буркхардта, о котором так часто впоследствии мемуаристы будут писать как о человеке чрезвычайно сдержанном, спокойном, обдумывающем свои слова и поступки, в быту чуть ли не до малодушия осторожном. На этот раз его тяга в Италию была откровенным бегством от политики. Он не только уходит из «Базельской газеты», но и насмешничает над политическими дрязгами друзей, решительно заявляя: «Политика для меня мертва», «я навек отказался от всякой политической деятельности[1155]. Близкое знакомство с ней наполнило его презрением к «политическому сброду, который скрывается под покровом свободы»[1156]. Он пишет друзьям, что «среди чванных базельских денежных мешков нет истинных людей», но не жалует и народ: «Вы все не знаете, что такое народ и как легко он превращается в варварскую чернь»[1157]. Какая «тирания над духом» может быть установлена под предлогом, что образование — это плод «тайного заговора капитала», и потому его надо уничтожить! Что-то, видимо, недосмотрели в Буркхардте позднейшие мемуаристы, если не поняли, что этот «осторожный человек» в критические моменты жизни способен на решительные и бескомпромиссные действия, не просто расставания — разрывы с тем, что стало для него духовно изжитым. Он отвергает теперь всех политиков, так и пишет — «их всех», «радикалов, коммунистов, высокообразованных, рефлектирующих» и иных, противопоставляя их суете старую поговорку: bene vixit, qui bene latuit — «хорошо живет тот, кто живет в уединении»[1158]. На многие годы это станет для него сначала программой, а затем, когда она реализуется, привычным обиходом.

Но что же, кроме разочарования в политике, обусловило важный выбор, который он сделал? Он со всей ясностью осознал наконец, что целиком и безраздельно его влечет «прекрасное в искусстве и натуре». И глаза ему на это открыли путешествия в Италию. «Всей своей сущностью», как он пишет, он устремляется «к золотому веку, к гармонии». Его дело связано с противостоянием опасности всеобщего одичания, варварства, оно неотделимо от сбережения накопленных веками духовных сокровищ. Его дело — помочь спасти «образование старой Европы»[1159].

Что входит в круг этих сокровищ? В «Рассмотрении всемирной истории» Буркхардт будет говорить о трех «потенциях», трех силах — государстве, религии, культуре — и о разных вариантах их взаимодействий. Культурой он называет «всю сумму тех развитий духа, которые происходят спонтанно и не притязают на универсальное или принудительное значение»[1160]. Вне кафедры, однако, он говорит, что затруднился бы дать точное определение культуры. Да и что такое точность, когда речь идет об истории? Эта «ненаучнейшая из всех наук» меньше всего владеет строгими, общепризнанными методами. В ней спорен уже всякий выбор предметов для исследования. Чуть иронично он замечает, что сам бы предпочел выбрать не то, что представляется необходимым для науки «ученому Кунцу или профессору Бенцу», а интересное ему, Буркхардту. В другой раз он внес уточнение: в истории надо выделять то, что «может быть интересно людям»[1161]. Наконец, Буркхардт признался однажды А. Салису: «Я люблю науку, но не строго научное. Только не выдавайте меня!»[1162]. Салис был смущен — говорилось ли это в шутку или всерьез?

Определение культуры, данное Буркхардтом в «Рассмотрении всемирной истории», включает более широкое представление о ней, чем те, к которым он обычно обращался в своих лекциях и книгах. Чаще всего он касался материала архитектуры, трех изобразительных искусств — живописи, скульптуры и графики, а также литературы (в первую очередь поэзии), в меньшей мере музыки, хотя в своих определениях искусства обязательно ее называл. Реже затрагивались сферы науки и философии, зато неизменно освещались картины общественного и домашнего быта, нравов, повседневных проявлений веры и суеверия. Во главе всей культуры для Буркхардта стояло «духовное чудо — языки», «самое непосредственное, в высшей степени специфическое откровение духа народов, идеальный их образ»[1163]. Якоб Гримм мог бы остаться довольным — наследие романтиков было отлично освоено Буркхардтом.

Искусство, но не его интерпретации, в высокой степени существует ради самого себя[1164]. Изобразительные искусства, поэзия, музыка кажутся или прямо возникшими из культа, или тесно связанными с ним в разные времена, но все же они существовали до него и без него[1165]. Автономное рассмотрение искусства, которое он отстаивал уже в своих первых лекциях, сохраняется как научный принцип Буркхардта на протяжении всей его деятельности, а затем подхватывается его учениками.

Поэзия, музыка, все, что воплощается в краске или камне, словом, все искусства — это, по Буркхардту, «второй мир, более высокий, чем земной». Его, видимо, не очень волнует, насколько научно такое определение, ему важнее подчеркнуть, что искусство — некое новое, «идеальное творение», которое «Бог дает возможность создать силами человека»[1166]. Оно способно возвышать душу красотой и утешать, оно дает познание сущности человечества, совокупностью созданий как ничто другое раскрывает «внутреннего человека», наконец, защищает от убогости жизни. К сатире и иронии в искусстве Буркхардт всегда относился прохладно, они казались ему обращенными к достаточно низким сферам бытия. Романтик? Или вернее то, что сказал о Буркхардте писатель и историк Отто Фляке — «последний классик»?

Искусство для Буркхардта является некой тайной, которая может стать доступной, но открывается не всем, во всяком случае — не той массе, которая довольствуется «слащавым, пестрым, ужасающим», а тем, кто действительно способен к определенной духовной работе. Если это позиция с привкусом аристократизма, то Буркхардта она не пугает — он выбирает ее раз и навсегда. Но справедливо ли вообще говорить в данной связи об аристократизме? Ведь даже если у Буркхардта речь идет об элите, то вовсе не о такой, которая связана с происхождением, какими-либо общественными привилегиями. Напротив, Буркхардт с удовольствием утверждает, что для освоения искусства не требуется, «по счастью» никакой «элиты богатых и власть имущих»[1167]. Антипод тех, кто воспринимает искусство, для него не