Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

— Встань сию секунду, ты компрометируешь меня перед сослуживцами.

— Два с половиной, — лежа сосчитал Али-Баба. Он нашарил рукой то, что искал, потом поднялся, поправил шлем и с достоинством удалился.

— У него есть кубок на первенство района, — с гордостью сказала начальница.

Федькин вежливо промолчал.

— Садитесь, — предложила она. — Что у вас?

— Я хотел бы уйти с работы.

— Куда?

— Маляром.

— Почему маляром? — удивилась начальница.

— Мне нравится белить потолки. И у меня это получается.

— А вы работайте на своем месте, а в свободное время белите потолки.

— Нет. Мне хочется белить много потолков, а на своем месте я работать не хочу.

— Обиделись?

— Нет.

— А в чем дело?

— Просто я не подхожу… по уму…

— Кто сказал? — насторожилась начальница.

— Никто. Я сам узнал.

— А давно вы об этом узнали?

— Нет. Только сегодня.

— А я знаю об этом пятнадцать лет, — сказала начальница и встала, — все пятнадцать лет, которые вы у меня работаете. И я вас очень прошу — не говорите больше никому, что вы дурак, и не вздумайте писать заявление, иначе в дураках оказываетесь не вы, а я.

— Вы думаете о себе! — оскорбился Федькин и тоже встал. — Думаете о себе, когда речь идет об общем деле!

— Общее дело не может пострадать из-за одного дурака.

Федькин вернулся на службу и, не заходя к себе в кабинет, пошел к самому главному начальнику.

Главный начальник был седой и красивый, только маленького роста. Внешне он походил на Наполеона Бонапарта, и его звали за глаза не Михаил Иванович, а Мишель.

Мишель постоянно торопился и постоянно не успевал. Когда к нему кто-нибудь приходил, он вставал со своего стула и улыбался.

По системе Станиславского существуют две настройки: сверху и снизу. Каждый начальник в разговоре с подчиненным соблюдает настройку сверху. Мишель придерживался настройки на равных — так, что посетитель иногда путал — кто из них двоих начальник.

— Здравствуйте, Михаил Иваныч, — начал Федькин.

Мишель встал и улыбнулся.

— В двух словах, — попросил он. — У меня только полторы минуты.

Федькин посчитал на руке два пальца и сказал:

— Я дурак. — Получилось ровно два слова.

— Дальше… — потребовал Мишель.

— Все.

— Раз вы понимаете, что вы дурак, — значит, вы уже не дурак.

Федькин хотел возразить, но у Мишеля кончилось время.

— Все! — сказал он. — Я должен лететь в Индию!

Федькин вышел от Мишеля — оказался у секретарши.

Потом вышел от секретарши — оказался в коридоре.

Он медленно шел по коридору и думал о том, как отвратительно покрашены здесь стены, как неряшливо побелены потолки. А если бы сделать это по-настоящему, то у начальства, у всех, кто здесь бывает, возможно, менялось бы настроение. Потому что красота меняет настроение.

А за пятнадцать лет, которые ушли неизвестно на что, он мог бы побелить много потолков и научить этому других. А время ушло. Ушло гораздо больше, чем осталось. И не случайно он проснулся сегодня среди ночи.

В коридоре за низкими столиками на красных плетеных стульчиках сидели люди — курили и разговаривали, беспечно поводя руками. Некоторых он видел здесь по году и больше. Когда подошел Федькин, все замолчали, и он понял, что говорили о нем.

Федькин хотел пройти дальше, в свой кабинет, но не сделал этого. Сел на красный плетеный стульчик, стал хлопать себя по карманам — искать сигареты.

— Ну? — живо спросил Лесин, который сидел напротив. — Сказал им? — Лесин почему-то перешел на «ты».

— Сказал…

— Ну? — участливо спросили остальные.

Федькин разочарованно щелкнул языком. Вид у него был расстроенный.

— Так сразу ничего не добьетесь, — объяснили остальные.

— Так сразу ничего не добьешься, — подтвердил Лесин. — Пробивай!

Фараон

* * *

Есть люди, которые ничего не знают. Спросишь их: что такое аксиома? — думают. Есть люди, которые что-то знают, а чего-то нет. Фараон знал все: аксиома — это истина, не требующая доказательств. И нечего доказывать. Надо усваивать опыт прожитых поколений, а самому пользоваться их выводами.

Две параллельные прямые не пересекутся, сколько бы мы их ни продолжали. И нечего продолжать.

От перестановки мест слагаемых сумма не изменится. И нечего перестанавливать.

Был Фараон худой и прямоугольный, как пенал, и, когда его окликали, медленным движением поворачивал голову вправо или влево — в зависимости от того, с какой стороны к нему обращались. Он поворачивал только голову, а плечи оставались на месте, и в этот момент действительно походил на Фараона, каким его изображали на старинных фресках: фасовое положение плеч, профильное — головы.

Может быть, именно за это его прозвали Фараоном, а может, за то, что когда-то в молодости был женат на учительнице истории древнего мира. Жена давно ушла, а прозвище осталось.

Фараон сорок лет проработал в школе — преподавал математику в старших классах.

Сколько он себя помнил, он все время учил и так привык к этому, что не мог остановиться.

В школе, как известно, существует пятибалльная система. У Фараона была своя система: он считал — на пятерку знал только составитель учебника, на четверку знал сам Фараон, а его ученики знали на тройку и на двойку.

Может быть, потом, в дальнейшей жизни, они получали более высокие оценки, но эта их дальнейшая жизнь была скрыта от Фараона. В его памяти они все оставались троечниками и двоечниками. Посредственностями.

Время шло. Ученики становились взрослыми людьми, у них вырастали свои дети — новые троечники, а у тех — свои. И когда Фараон шел по улице, знакомой до последней трещинки в асфальте, ему казалось — вся эта улица и следующая, весь город населен посредственностями, которые все знают посредственно или не знают ничего.

В магазине была длинная очередь, преимущественно из учениц довоенного и послевоенного выпуска. Сразу после войны ввели раздельное обучение, и Фараон работал в женской школе.

Очередь стояла криво, как синусоида. Все болтали на посторонние темы, а толстая продавщица Фомина громко ссорилась с Тимченко, которая стояла в очереди первой.

Когда на пороге появился Фараон, стало тихо. Все задвигались, вытянули руки по швам и молча выстроились в затылок друг другу.

Фараон подошел к прилавку, строго посмотрел на Тимченко. Тридцать лет назад она была троечницей и симулянткой, все уроки математики просиживала в медицинском кабинете. Сейчас Тимченко была кандидат наук, сама составляла учебники по математике, но в обществе Фараона казалась себе троечницей и симулянткой.

— Что тут у вас за базар? — строго спросил Фараон.

Фомина хотела ответить на поставленный вопрос, и Тимченко тоже хотела ответить, поэтому заговорили они одновременно.

— Не все сразу. Поднимайте руки!

В очереди поднялось несколько рук.

— Тимченко! — вызвал Фараон.

— Я говорю: дай мне полкило мяса, только без костей, — заторопилась Тимченко. — А она говорит: если хочешь без костей, бери масло…

Фомина тянула руку, навалившись животом на прилавок, подскакивая от нетерпения.

— Фомина!

— Всем дай мясо, а кости кому? Они думают…

— Вывод! — перебил Фараон. Он экономил время.

В очереди переглянулись.

— Покупатель и продавец должны быть взаимно вежливы! — выкрикнула с места выскочка Робинзон. Она стояла в самом хвосте очереди, держала за руку маленькую девочку.

— Закрепим пройденный материал, — предложил Фараон. — Тимченко, Фомина, начните сначала…

— Дайте мне, чтобы на второе, — ласково начала Тимченко, устанавливая между собой и Фоминой кратчайшее расстояние.

— Пожалуйста… — шепотом подсказала выскочка Робинзон.

— Если ты будешь вылезать, я вызову родителей твоего мужа, — предупредил Фараон. (Прежде он вызывал ее собственных родителей, но последние пять лет они ходить отказывались, ссылаясь на занятость.)

— Дайте, пожалуйста… — исправилась Тимченко.

— На второе нет — только на первое, — взаимно вежливо откликнулась Фомина.

— Нет, так отрубите.

— А откуда я вам отрублю, от себя? — ласково поинтересовалась Фомина.

— Можете от себя, — разрешила Тимченко. — На вас, между прочим, много лишнего мяса, особенно с боков…

— Опять! — не выдержала Фомина и с упреком посмотрела на Фараона. — Опять намекает, будто я себе ворую. Я что, похожа на воровку?

— А ты думаешь, у воров какие-нибудь особенные лица? То же самое: два глаза, два уха. Вполне может быть такое, как твое…

Очередь с пристальным интересом стала глядеть на Фомину. Фомина яростно покраснела, в глазах у нее заблестели слезы.