Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

Федькин смотрел в потолок. Потолок был белый, четкий,и как листок бумаги, он сам его белил два раза в месяц. Федькину больше всего в жизни нравилось белить потолки: стоять на чем-нибудь высоком и водить над головой кистью — в одну сторону и в другую.

Федькин смотрел на свою работу, и настроение у него было грустно-элегическое.

А за окном между тем начиналось утро.

Утро начиналось для всех: для дураков и для умных. Федькин раскрыл пошире форточку, встал на цыпочки и поднял руки. Это был вдох. Федькин делал утреннюю гимнастику.

Потом он помылся и сел за стол, а жена подала ему завтрак. Завтракают все — дураки и умные. И жены тоже есть у всех. Иногда бывает, что у дурака умная жена, а у умного — дура.

У Федькина жена была не очень умная, но вовсе не дура. Она ходила по кухне, волосы у нее были собраны на затылке в хвостик и перетянуты резинкой от аптечной бутылочки.

Федькин посмотрел на ее хвостик и почувствовал угрызения совести.

— Зина, — сказал он, — а ты зря тогда за меня замуж вышла…

— Почему? — удивилась Зина и посмотрела на Федькина.

— Дурак я.

— Вот и хорошо, — сказала Зина.

— Что ж тут хорошего? — не понял Федькин.

— Спокойно…

Отворилась дверь, и на кухню вошла дочь Федькина — Лина. Полное имя было Лионелла — Федькин ее так назвал. Волосы у Лины были прямые и белые, ресницы тоже упрямые и тоже белые.

— Пап, — сказала Лина, — я хочу в цыганский театр.

— Иди.

— Нет, я хочу поступить туда после десятого класса. Играть в пьесах.

— В каких пьесах?

— Ну… в каких… «Цыганка Аза», «Сломанный кнут»…

— Ты же не цыганка.

— Ну и что? В этом театре их нет.

— А где же тогда цыгане? — удивилась жена Федькина.

— Кочуют, — объяснила Лина.

«Дура, — равнодушно отметил Федькин. — В меня…»

Самое главное в этой жизни — точно определить свое место. Чтобы соразмерить запросы с возможностями.

Когда Федькин вышел в это утро на улицу, он все про себя знал. И ему стало вдруг спокойно, не захотелось никуда торопиться. Он медленно шел, дышал и смотрел по сторонам. Если бы он был умный, то прочитал какие-нибудь стихи вроде: «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…» Но Федькин Пушкина не знал и просто думал: «Хорошо-то как, Господи…»

В холле перед кабинетом на красных плетеных стульчиках сидели люди, курили и беседовали, беспечно поводя руками. Они приходили сюда толкать и пробивать. Некоторые пробивали по два года. В первый год они расстраивались и даже болели на нервной почве, а ко второму году смирялись и находили определенное удовольствие в своей неопределенности.

У Федькина не было секретарши, поэтому к нему шли прямо из коридора. Он отсылал их к своей начальнице, а начальница — к следующему, более высокому начальнику, у которого были две двери и секретарша. Там проситель застревал между дверьми, и его отсылали обратно к Федькину. Это походило на круговорот воды в природе: вода испаряется, попадает на небо, с неба падает на землю и т. д.

Когда в холле появился Федькин, все замолчали, и он понял, что накануне говорили о нем.

Прежде, когда Федькин шел мимо людей к кабинету, он напрягал лоб, лицо делал каменное, а взгляд устремлял в перспективу.

Сегодня Федькин свой взгляд никуда не устремлял, а просто остановился и спросил:

— Сидите?

— Сидим! — дружно отозвались те, кто толкал, и те, кто пробивал.

Федькин вошел в кабинет и закрыл за собой дверь, но дверь тотчас приотворилась, и в нее заглянул тощий и нервный молодой человек, как помнилось Федькину — чей-то сын. Он всегда грыз спички, и его пальцы от спичечных головок были коричневыми.

— Здравствуйте, — сказал молодой человек. — Вы меня помните?

— Еще бы, — сказал Федькин. — Как ваша фамилия?

— Лесин.

— А вы чей сын? — прямо спросил Федькин.

— Лесина, — прямо сказал молодой человек.

Федькин такого не знал.

— Слушайте, — спросил он, — а вы умеете сны гадать?

— Нет.

— Садитесь.

— Спасибо. — Лесин сел. — Мне бабушка говорила, что если приснится плохой сон, то надо сказать: «Куда ночь, туда сон…»

— Куда ночь, туда сон, — повторил Федькин.

— Нет, не сейчас, сейчас уже поздно.

Федькин оторвал от календаря листок и стал ровно закрашивать его чернилами. Ему казалось, будто он белит потолок.

Лесин смотрел и ждал, когда можно будет заговорить о своих делах, а Федькин про его дела уже слышал, и ему было неинтересно.

— У вас есть родители? — поинтересовался он.

— Конечно, — удивился Лесин.

— Очень хорошо, — похвалил Федькин. — А вам не стыдно второй год не работать?

— Так вы же мне не даете…

— Я?

— Ну а кто? Для того чтобы я начал работать, надо подписать бумагу, а вы эту бумагу не подписываете уже второй год. А я второй год хожу к вам, как на службу, и улыбаюсь вам, и делаю вид, что ничего не происходит. Вы — мой враг! — Глаза у Лесина стали четкие.

— Я не враг, — поправил Федькин, — я просто дурак.

— В каком смысле? — растерялся Лесин.

— В умственном.

— Понятно. — Лесин моментально поверил, и Федькина это обидело. — Я понимаю, — повторил Лесин, — но и вы меня поймите. Я два года ничего не делаю. Вы — дурак, а я-то при чем?

— Займитесь чем-нибудь другим…

— Почему я должен заниматься не своим делом?

— Я всю жизнь занимаюсь не своим делом, — сказал Федькин.

— Ну и хорошо вам?

Федькин подумал и разочарованно щелкнул языком:

— Скучно…

— А кем вы хотели быть?

— Маляром.

— По-моему, это механическая работа, — пренебрежительно сказал Лесин.

— А ты попробуй, — оскорбился Федькин, — попробуй побелить потолок, а я посмотрю, какая у тебя лестница получится. У меня, если хочешь знать, кисточка из Франции…

Федькин стал рассказывать про кисточку, это было очень интересно. Лесин слушал и кивал, потом посоветовал:

— А вы плюньте и идите маляром.

— На кого плюнуть? — уточнил Федькин.

— На всех.

— На всех не могу. На жену мне неудобно плевать. За нее в молодости много сваталось, а она за меня пошла.

— Если она вас любит — поймет, — сказал Лесин, и лицо его стало печальным, а голос ломким. Видимо, Лесина кто-то не понимал.

— Она-то поймет… А вот знакомые… Сразу увидят, что я дурак. Из начальников в маляры пошел.

— А вы сделайте так, чтобы вас уволили… Не сработались.

— Не уволят… — задумчиво сказал Федькин. — Я ведь не вор, не алкоголик какой-нибудь.

— Дурак — это очень серьезно! — Лесин поднял палец. — Вы просто недооцениваете. Услужливый дурак опаснее врага.

— Я не услужливый. Я равнодушный. Нет… — Федькин расстроился. — Это не пройдет.

— Ну а вы просто обратитесь к вашему начальству, — стал учить Лесин, у которого был опыт. — Подите поговорите — так, мол, и так… Может, войдут в положение…

* * *

Начальницей Федькина была женщина. Она приходила на работу в неопределенное время, и застать ее было сложно.

Откладывать свое дело Федькин не хотел — боялся передумать, поэтому поехал к начальнице домой.

Федькин, как правило, лифтом не пользовался, а ходил по лестницам пешком. Он прочитал где-то, что лестничные марши — это те же горы, а ходить по горам полезно для здоровья. Человек, который ходит пешком пятнадцать километров в день, живет дольше на пятнадцать лет. Дольше кого — Федькин не выяснил.

Начальница жила на седьмом этаже. Федькин совершал восхождение, казак на Эльбрус, и дышал по всем правилам: три ступеньки — вдох, четыре — выдох, и, когда выдыхал, губы делал трубочкой.

Дверь в квартиру начальницы никогда не запиралась. Было слышно, как она кричала басом:

— Посмотри на себя! На кого ты похож? Спортсмен!

Федькин тихо прошел в прихожую и остановился.

Человек, на которого она кричала, был ее муж, маленький носатый старик. Он стоял в шлеме и крагах, походил на Али-Бабу или на одного из его сорока разбойников.

— Аня, — тихо говорил Али-Баба, — отдай винтик. У меня мотопробег…

— Ты пенсионер! — кричала Аня. — Возьми удочку и ступай на речку!

— Аня, — тихо говорил Али-Баба, — отдай винтик, а то я с тобой разведусь. Считаю до трех раз… Раз… Два…

Начальница вытащила из кармана винтик и кинула его на пол. Винтик покатился под диван.

Али-Баба лег на живот и сунул под диван руку.

— Здравствуйте, Анна Григорьевна, — вежливо поздоровался Федькин.

Начальница обернулась, внимательно на него посмотрела и сказала мужу:

— Встань сию секунду, ты компрометируешь меня перед сослуживцами.

— Два с половиной, — лежа сосчитал Али-Баба. Он нашарил рукой то, что искал, потом поднялся, поправил шлем и с достоинством удалился.