Описание Отечественной войны в 1812 году - Александр Михайловский-Данилевский

В прении, возникшем при разрешении сего вопроса, главными действующими лицами были Беннигсен и Барклай-де-Толли, как старшие в чинах после Князя Кутузова. Они совершенно различествовали в своих мнениях. Доводы их сохранились в донесениях, представленных ими Государю, ибо журнала или протокола происходившего в Филях военного совета составлено не было. По выслушании предложенного Князем Кутузовым вопроса Барклай-де-Толли объявил, что для спасения Отечества главным предметом было сохранение армии. «В занятой нами позиции, – сказал он, – нас наверное разобьют, и все, что не достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно при отступлении через Москву. Горестно оставить столицу, но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвою приготовит гибель Наполеону». Беннигсен возразил: «Обдуманы ль последствия, могущие произойти от уступления Москвы и сопряженных с тем бесчисленных потерь для казны и частных лиц? Обсуждено ли впечатление, какое произведет событие сие на народный дух, имеющий столь сильное влияние на средства продолжать войну? Приняты ль в уважение затруднения и опасности, предстоящие армии и артиллерии при проходе через Москву, когда неприятель будет идти по нашим пятам? Стыдно оставить столицу без выстрела. Если мы решимся отступить, то никто не поверит, что Бородинское сражение нами выиграно, если последствием его окажется потеря Москвы. Не будет ли это сознанием, что мы проиграли сражение? Какое действие произведет занятие Москвы неприятелем на Иностранные Дворы и вообще в чужих краях? Разве после уступления Москвы наша армия придет в лучшее устройство, потому что ведь надобно же будет где-нибудь нам остановиться? Я не постигаю, зачем думают о неминуемом поражении и потере артиллерии, между тем как, после Бородинского сражения, мы в отношении к неприятелю имеем ту выгоду, что получили разные подкрепления. Мы те же Русские, которые с примерной храбростью везде сражались. Если 26 Августа понесли мы значительный урон, то убыль неприятеля не меньше нашей; если наша армия расстроилась, то и неприятельская не в лучшем положении. Винценгероде уже известил нас, что Наполеон отрядил Вице-Короля на Рузу, для обхода нашего фланга. Мы знаем также, что другой корпус обходит нас слева. Потому я предлагаю: собрать ночью все силы на левом крыле и идти на центр Наполеона, ослабленный корпусами, посланными обходить нас. Мы разобьем центр его, и тогда два корпуса, отряженные Французами в обход, не только будут в бездействии, но в необходимости, чтоб не быть отрезанными, помышлять о поспешном соединении с главными своими силами. Если же нам придется отступить после сражения, то должно идти на старую или новую Калужскую дорогу, для угрожения сообщениям неприятеля». Барклай-де-Толли отвечал: «Надлежало ранее помышлять о наступательном движении и сообразно тому расположить армию. На то было еще время поутру, при первом моем объяснении с Генералом Беннигсеном о невыгодах позиции – теперь уже поздно. В ночной темноте трудно различать войска, скрытые в глубоких рвах, а между тем неприятель может ударить на нас. Армия потеряла большое число генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны, бригадами неопытные штаб-офицеры. По свойственной ей храбрости, армия может сражаться в позиции и отразить нападение, но не в состоянии исполнить движения в виду неприятеля. Я предлагаю отступить к Владимиру и Нижнему Новгороду».

С Беннигсеном согласились Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов; с Барклаем-де-Толли Граф Остерман и Толь, который предложил, оставя позицию, расположить армию правым крылом к деревне Воробьевой, а левым к новой Калужской дороге, в направлении между деревнями Шатилово и Вороново, и потом, если обстоятельства потребуют, отступить к старой Калужской дороге[298]. Граф Остерман сказал: «Москва не составляет России; наша цель не в одном защищении столицы, но всего Отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии». Совещание приходило к концу, когда приехал Раевский. По приказанию Фельдмаршала Ермолов объяснил ему, о чем шло дело. Раевский сказал: «Если позиция отнимает у нас возможность пользоваться всеми нашими силами, если уже решено дать сражение, то выгоднее идти к неприятелю навстречу, чем ожидать его. Это есть лучшее средство расстроить план его атаки, но для подобного предприятия войска наши не довольно привычны к маневрам, и потому мы можем на малое только время замедлить вторжение Наполеона в Москву. Отступление после сражения через столь обширный город довершит расстройство армии. Россия не в Москве, среди сынов она. Следовательно, более всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без сражения, но я говорю как солдат. Князю Михаилу Илларионовичу предоставлено судить, какое влияние в политическом отношении произведет известие о взятии Москвы»[299]. Выслушав различные мнения, Фельдмаршал заключил заседание следующими словами: «С потерей Москвы не потеряна Россия. Первой обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с теми войсками, которые идут к нам на подкрепление. Самым уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, что ответственность обрушится на меня, но жертвую собою для блага Отечества». Сказав, он встал со стула и присовокупил: «Приказываю отступать». Для принятия на себя великой ответственности в потере столицы надобно было иметь более мужества, чем при решении под стенами ее дать сражение. Из всех Русских генералов один Кутузов мог оставить неприятелю Москву, не повергнув Государства в глубокое уныние. Событие тяжело пало на душу Русских, однако, после первого поразительного впечатления, произведенного им на всех вообще, почитали его не малодушием, не опрометчивостью, но неизбежной мерой, потому что так оно было признано Кутузовым, который пользовался неограниченным верованием в его ум и прозорливость. При сем случае неоспоримо вновь подтвердилась истина, что в Отечественной войне Кутузов был сущей необходимостью для России.

Военный совет продолжался долго. Неописанно было любопытство узнать об его решении. Наконец, во мраке вечера, отворились двери избы, занятой Фельдмаршалом. Один за другим начали выходить оттуда Генералы, и мало-помалу, сперва шепотом, разгласилось намерение Кутузова оставить Москву. Из памяти очевидцев никогда не изгладится скорбь, овладевшая сердцами. Стыдно было глядеть друг на друга. С Москвой сопряжены были понятия о славе, достоинстве, даже самобытности Отечества. Отдача ее врагам казалась сознанием в бессилии защищать Россию. Продолжительное отступление от границ, неразлучные с ним трудности, кровопролитные сражения в течение трех месяцев, пылавшие, преданные на расхищение врагов города и селения, – все это были жертвы тяжкие, но жертвы, принесенные, мнилось, для сохранения Москвы, а не для потери ее. Чем сильнее были надежды, что под ее стенами судьба определила разведаться с нахлынувшей на нас Европой, тем поразительнее была весть о несовершившихся общих ожиданиях, удалении часа кровавой расплаты. Казалось, что с оставлением Москвы исчезла та определительная цель, для которой вели войну, настежь растворялись двери в Отечество, и Россия падала, сокрушалась под ударами ожесточенных врагов. После того понятны будут слезы, засверкавшие на глазах многих, когда узнали, что Кутузов не принимает сражения под Москвой. Чувство брало верх над рассудком.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});