Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

- Поскольку против них Карл Маркс и вы, то я просто не посмею спорить с такими авторитетами.

- Вы, Ирен, перец красный, жгучий, злой. Но умница. Между прочим, у нас с вами в характерах много общего. hp знаю, чем это объяснить, но мне без вас бывает одиноко, тоскливо и неуютно. Чувствуешь, чего-то недостает. А ведь мы с вами спорим, не соглашаемся, на некоторые вещи смотрим по-разному. И в этом, должно быть, суть, главное. Иначе было бы однообразно и невыносимо скучно.

Он говорил, говорил, не давая мне слова вставить, чтобы возразить или согласиться. Он умел из необычных, красивых и громких слов плести запутанный, затейливый, искусный узор мыслей, в которых как-то странно и удивительно уживались рядом самые крайние противоречия; и стоило вставить или вынуть хотя б одно слово или взглянуть как-нибудь с другой стороны, как смысл его фраз менялся, появлялись новые оттенки, полунамеки, пунктиры. Он щедро, но, как правило, не грубо, а тонко осыпал меня комплиментами, объяснялся в своей любви ко мне, вздыхал, рисовал перспективы нашего будущего семейного счастья. Говорил искренне, во всяком случае, ни в голосе, ни в жестах, ни тем более в словах его я не могла, как ни старалась, уловить фальши или притворства. Правда, это касалось только его чувств. Потому что в другом… В другом было два Дубавина, два совершенно разных человека: один из них говорил языком высокой и чистой поэзии, другой - языком презренной прозы. Один был готов жить и умереть в прекрасном Заполярье, другой ненавидел этот край. Один был бескорыстен и щедр, другой мелочен и жаден. А может, это мне только казалось. Может, я в самом деле не поняла и не сумела разобраться в этой сложной натуре, не имея достаточного опыта. Новоселищев был весь как на ладони со всеми своими плюсами и минусами. Марат уж никак не был сложной натурой. А Дубавин… Я даже не могу сказать, нравился ли он мне. С ним, как он сам выразился, было уютно и свободно. Он много знал и умел интересно рассказать. Регулярно читал журналы "Новый мир" и "Иностранную литературу". Из современных писателей признавал лишь Лиона Фейхтвангера, Назыма Хикмета, Арагона и Паустовского.

- Эти умеют оригинально мыслить или, во всяком случае, сообщать то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь интуицией, - объяснял Дубавин. - Они не назойливы и не скучны.

Из классиков он обожал Гейне и Джека Лондона. Вообще вкусы его состояли из странных и самых неожиданных сочетаний. Современной музыки он не признавал, говоря несколько снисходительно:

- Вот разве только Шостакович и Прокофьев…

Хотя он хорошо знал и литературу и музыку, любил много читать, судил строго и беспощадно, утверждая, что наши литература и искусство в большом долгу перед народом, что пока нет ничего значительного и выдающегося, достойного эпохи. О своей специальности он не любил говорить - "это скучно", хотя мне хотелось знать, что из себя представляет Дубавин как ученый. Мне помнились слова председателя о бездельниках из научно-исследовательского института. Новоселищев, конечно, не прав, успокаивала я себя, и все же мне хотелось знать, что дает людям деятельность целого коллектива здешних ученых. Аркадий Остапович объяснял мне, над какими проблемами они работают, называл темы диссертаций научных сотрудников. И все-таки я не была убеждена, что Новоселищев не прав на все сто процентов. Сам Дубавин показывал мне свои статьи в специальном научном журнале. А одна его статья была опубликована в областной газете. И хотя называлась она "Ученые Заполярья - народному хозяйству", прочитав ее, нельзя было сказать, что народное хозяйство нашего края получило какую-то особенно зримую помощь от местных ученых.

За окном быстро сгущались сумерки, Я включила настольную лампу. Аркадий Остапович умоляюще запротестовал:

- Не надо, Ирен, я прошу вас. Надоел электрический свет. Лучше естественный полумрак. - Он потянулся рукой к лампе и нажал кнопку выключателя. - Так приятней. Лучше сядьте и расскажите, почему у вас сегодня такой растерянно-беспокойный вид? Чем вы встревожены?

- Решительно ничем, Аркадий Остапович, это вам просто кажется в потемках. Зажгите свет, и вы убедитесь в своей неправоте.

- Где вы собираетесь октябрьские праздники встречать? - спросил он.

- Еще не думала. Наверно, дома вместе с хозяевами.

- Давайте лучше с нами. Соберутся у меня дома товарищи наши институтские. Включим приемник, послушаем Москву, Ленинград, запустим радиолу, потанцуем. Веселей будет. А?

Предложение было заманчиво. До 7 ноября оставалась ровно неделя, но Лида уже как-то говорила на эту тему, сказала, что собираются их земляки, хотят вместе праздновать. Пригласили и меня.

- Вообще-то меня уже пригласили, - начала я нерешительно.

Он встревоженно подхватил:

- Вот как? Кто б это мог быть? Неужто Новоселищев?

- Не угадали, - ответила я и сама подумала, откуда он знает о попытках председателя завести со мной дружбу? Хотя в поселке многие догадывались, что председатель неравнодушен ко мне - столько внимания оказывает больнице.

- Тогда, наверно, с погранзаставы, этот молоденький симпатичный лейтенант, - высказал новое предположение Дубавин.

- Почему именно он? - спросила я, включая лампу.

- Потому что он смертельно влюблен в вас. Разве вы этого не замечаете? - ответил Аркадий Остапович, преувеличенно щурясь от неяркого света. Он говорил о помощнике начальника заставы с безобидной насмешкой: - Что, удивлены? Я о вас все знаю, все решительно.

- Нисколько не удивлена: здесь все знают друг о друге все решительно. Это вам не Одесса.

- А вам не Ленинград. - вставил он, улыбаясь. И потом, уставившись на меня томным продолжительным взглядом поблескивающих глаз, сказал: - А вообще вам бы следовало знать, что я, как большинство мужчин, умею ревновать. Да, да, ревновать. Ну, если не к Новоселищеву, так к этому юноше в зеленой фуражке. У него, черт возьми, есть одно серьезное преимущество - молодость, свежесть. Как говорил поэт: "буйство глаз и половодье чувств". Он даже моложе вас лет на пять.

- Вот именно, - засмеялась я.

- Вы не ответили на мой допрос об октябрьских праздниках.

- Хозяйка меня пригласила. Вот придет она - мы и решим, как быть.

- Давайте пригласим ваших хозяев, да и делу конец, - предложил он с готовностью, даже не раздумывая.

- Если они примут приглашение.

- Была бы честь предложена.

Лида, разумеется, отказалась от приглашения Дубавина - эка невидаль, идти в чужую компанию от своих друзей и земляков. А меня "отпустила".

- Ты пойди, Арина Дмитриевна, с кавалером оно веселей будет, - советовала Плугова. "Кавалер" Лиде понравился: - Красивый, обходительный.

- Наверно, не одну обошел, - вставил Захар, который придерживался иного мнения об Аркадии Остаповиче.

- Такая наша бабья судьба, - притворно вздохнула Лида.

- Не судьба, а глупость, - бросил Захар и удалился в свою комнату.

У Дубавина отдельная квартира из двух комнат: для одного мужчины такая роскошь совсем ни к чему. Говорит - начальство, положено. Вся мебель казенная, даже радиола институтская. Только книги и журналы собственные.

Предполагалось, что на вечер у него соберутся человек десять. Оказалось всего шесть: мы с Дубавиным, директор института - уже пожилой профессор - с женой, очень симпатичной веселой дамой, да научный сотрудник - приятель Дубавина - с молоденькой лаборанткой, за которой ухаживает уже третий год. Хотя я пришла к убеждению, что ухаживает не он, а она за ним. А он играет роль разочарованного гения, притом играет слишком прямолинейно, "в лоб", скверно. Но парень компанейский. А директор - приятный человек, общительный, остроумный. Вообще вечер прошел неплохо. Стол был сервирован не хуже, чем где-нибудь в Ленинграде. Вадим - так звали приятеля Аркадия Остаповича - недурно исполнял шуточные песни, аккомпанируя себе на гитаре. Затем перешел на романсы. Одним словом, пили, пели, снова пили, провозглашая тосты за талантливых людей, двигающих науку, за здоровье дам, за медицину, за мир, за счастье.

Дубавин своей обходительностью превзошел все мои ожидания, точно это был вовсе не он, а его двойник. Ни желчных ужимок, ни язвительных острот, ни полунамеков - простой, обаятельный и умный. Мне понравилось, как он держался со своим начальником и подчиненным: одинаково ровно, с достоинством и предупредительностью. Он знал себе цену и ни перед кем не заискивал. Быть может, немножко рисовался. Но это, пожалуй, замечали только те, для кого предназначалась рисовка.

Часов в двенадцать старики раскланялись и ушли спать. Мы остались веселиться вчетвером. В час, а может и немногим позже, исчезла незаметно, даже не простившись, молодая пара. Я догадалась: это умышленно, чтобы я не ушла.

- Наконец-то мы остались одни, - сказал с облегченным вздохом Дубавин и, пододвинув ближе к дивану, на котором я сидела, и к столу, где стояла радиола, мягкое старинное кресло, погрузился в него со словами: - Устал я зверски, Ирен.