Терра - Дария Андреевна Беляева

class="p1">– Я не хочу сейчас говорить тебе, что мы начнем все заново, что я могу быть хорошим отцом. Думаю, если мог бы, я бы не сказал тогда твоей матери всех этих ужасных вещей.

Они говорили на польском (за одиннадцать лет дружбы с Мэрвином я обучился понимать его довольно неплохо), но Анджей частил, как будто язык был ему плохо знаком, и он старался скрыть ошибки.

– Слушай, ну мне приятно, что ты со мной познакомился, – протянул Мэрвин так, что, в общем, не было понятно, приятно ему или что.

Я такого Мэрвина знал, вид у него был равнодушный, совсем не заинтересованный, прям Нарцисс, которому не терпится глянуть на водичку. Так Мэрвин прятал волнение, желание понравиться.

– Я подумал, как ты там справляешься со всем этим? Никто ведь тебе не объяснял.

– В самое сердце, а? – сказал я своему отцу. – Но чуточку он припоздал с этим.

А так-то по ебалу еще дают за такие прозрения. Чтоб голова лучше работала.

– Не знаю, работает тут правило про то, что лучше поздно, чем никогда, или нет, – ответил Мэрвин.

– А он молодец, – сказал мой отец. – Не такой уж слюнявчик.

– Ты всегда его недооценивал.

Я возил кусочки теста в ванильном соусе, изредка отпивал кофе и слушал.

– Я подумал, – говорил Анджей, – чем ты занимаешься? Как сложилась твоя жизнь? Жив ли ты вообще?

Он что-то возил по столу, я не сразу рассмотрел зажигалку с польским орлом. Похвальный патриотизм.

– Помнишь, – сказал я своему отцу, – твою зажигу с серпом и молотом?

– Ну точно. Ты ж ее утопил.

– Тебе назло.

Отец хрипло засмеялся, сплюнул на пол сгусток плоти, который никто, кроме меня, не видел – бугорки альвеол и распоротые кашлем сосуды. Ой, вроде и кошмар, а я ко всему привык.

– Чего? – спросил мой отец. – Жутенько?

– Да нет уже.

– Я в Афган хотел поехать. Всех своими рапортами заебал. Дали отвод по легким. А мог бы быть другим человеком.

– Да куда уж, – сказал я, мешая сахар в кофе, крепком, как отцовская вера в советскую страну.

Анджей вот говорил:

– Мне стало стыдно. Это правда. Очень стыдно. Я даже не могу сказать, что был молод. Я был старше твоей матери, и все, что я мог ей дать, – деньги на аборт.

Это я видел затылок Мэрвина, видел, как напряжена у него спина, а Анджей Мэрвина знать не знал, для него не было тут тайных примет. Он, я понимал, видел самодовольного молодого человека, который такой херней не заморачивается.

Ой, каждый прячется, где может, куда душа пролезет, там и прячется.

– Давай-ка, – сказал Мэрвин, – ближе к делу. Денег у меня просить будешь, или что?

Взошла моя история, я аж устыдился. От мэрвиновского волнения, желания ему понравиться ни следа не осталось. Иногда все идет не так, прям вообще все.

Мой отец сказал:

– Да нормально Мэрвин с ним. Отец у него, что ли, ангел?

– А кто вообще ангел?

– Ну давай всех простим теперь.

Тут я увидел, что Анджей смотрит на меня. Ой, нечего пялиться. Сидит крыса, говорит со своими мертвыми, ты ей не мешай, мужик, ты на сына своего смотри. Анджей сказал Мэрвину:

– Хорошо, если так тебе будет легче, давай поговорим о другом. О тебе. О нас с тобой. Об Отце Крови, прародителе нашего вида.

– Отец Крови? Господи, компьютерная игра будто.

Но Мэрвин хотел знать. Может быть, это он хотел знать больше всего на свете.

И Анджей рассказал ему историю, которую я тоже с радостью послушал. Ой, интересно было. История такая: жил-был на свете Отец всех летучих мышей, до страшных пертурбаций в мироздании он летал по ночному небу и рассыпал звезды. Это было безобиднейшее существо, как и все звери тогда, он ничего не боялся и ничего не ненавидел. Он не пил кровь и не причинял боли скоту.

Потом случилась вся эта шняга с человечками, смертью и всепоглощающей темнотой. Тогда этот чудный зверь породил себе новых детей, вроде Мэрвина и Анджея, и заклял их очищать ночь для людей, уничтожать крупинки тьмы, которые те собрали за день.

«И пусть, – сказал он, – закрывая глаза, – ничего не боятся, потому что вы не оставите их».

Он заклял их пить кровь, потому что кровь есть жизнь, а во сне им требовалось умирать тысячу раз. Они принимали в себя кошмары так же, как мы принимали в себя болезни, нечто еще несуществующее для них становилось реальным. Невидимая работа.

Но чем дальше, тем больше находилось тех, кто боялся, не мог или по иным каким причинам сам себе был хозяин. И тогда ой как это актуально, Отец Крови проклял их жаждой. А утолив ее, они не могли ни уснуть, ни сделать свое дело.

С бессердечностью суки-эволюции Отец Крови наделил своих детей механизмом, который всякое дезертирство сводил к нулю. Чтобы жить, нужно спать, а чтобы спать, нужно пить кровь, которая во сне защищает от смерти.

Логика, конечно, безупречная, но был допущен существенный проеб, пробел так сказать, в знании природы страха, который привел к катастрофическим последствиям. Летучие мышки по-всякому старались скрыться ото сна, кто настойки из кактусов пил, кто отрезал себе веки, кто еще на какие ухищрения шел. И чем дольше они бодрствовали, тем сильнее отдалялись от своего духа и тем больше им нужно было крови, чтобы уснуть.

Тогда они стали убивать. Жажда была такой сильной, что контролировать себя они не могли, но и быть агнцами на заклание в чужих кошмарах тоже не хотели.

А убийство, как известно, приумножает скорбь мира, ужас и боль спускаются под землю, там прорастают болезнями, оттуда подрастают злом мирским и безумием застывают в воздухе, а из безумия берется новое зло. Мудро устроена не только природа, но и антиприрода.

В общем, совсем другую силу летучие мышки кормили да обслуживали. И тогда на них стали охотиться медведи, волки, коты и, в общем-то, многие другие зверики, такими вещами отродясь не занимавшиеся.

Их братья и сестры, кроме всяких амазонских летучих мышей, укрывали своих ребят, за что Отец Крови лишил их возможности приложиться снова к источнику всей жизни, они перестали пить живых существ и потеряли милость родителя. А предатели из теплых стран до сих пор вот рулят.

Такая крошечная история о геноциде маленького, но очень гордого народа. Сказка. Рассказ для какого-то фантастического журнальчика.

– А ты уши развесил, – сказал мой отец. – Вот что значит от себя бегать. Матеньку на коленях благодари за ее к тебе милосердие.

И я был к