Цмцерон - Пьер Грималь

В письме к одному из своих друзей, Луцию Папирию Пету, Цицерон рассказывает, как живется ему в «новом Риме», где все зависит от воли одного человека, где нет больше законов, а потому нет и свободы. По отношению к цезарианцам он держится с подчеркнутой предупредительностью, пытается добиться их дружбы, они тоже крайне предупредительны к Цицерону. В самом деле уважали цезарианцы оратора или притворялись, сказать трудно. Сам Цицерон надеется, что они искренни, хотя и не до конца в этом уверен. Царящая вокруг атмосфера напоминает атмосферу царского двора, и лицемерие — обязательное условие выживания. Исчезла свобода слова — «парресия», которую греки считали одним из главных признаков свободной гражданской общины; в это самое время в одном из своих сочинений ее прославлял Филодем. Цицерон прекрасно знает, что Цезарь отдал специальное распоряжение — каждое его слово друзья Цезаря изо дня в день передают диктатору, но Цицерон все же постоянно бывает в их кружке. Неизвестно, правда, достаточно ли точно его речи доводятся до сведения Цезаря. Среди людей, которых Цицерон до поры до времени считает друзьями, он по своему обыкновению говорит весьма вольно, позволяет себе рискованные остроты, которые тут же передаются из уст в уста; ходят по городу и словечки, которых он никогда пе произносил, но молва приписывает их ему. Попадаются и весьма опасные, но Цицерон успокаивает себя: Цезарь — человек проницательный, он сумеет отличить подлинник от подделки. А в глубине остается все та же мысль: главное — остаться верным себе, сохранить чистую совесть, а каковы будут последствия и как распорядится Судьба, от нас не зависит. Так Цицерон прилагает к своей жизни парадокс стоиков, согласно которому все заблуждения, как и все достоинства, стоят друг друга и внешние проявления человека имеют мало общего с его внутренним духовным содержанием. Все большим доверием проникается он к наставлениям стоической морали и все чаще старается вести себя в соответствии с ними; теперь он может рассчитывать только на самого себя, он погружен в духовное одиночество и оказался в положении стоического «Мудреца». Вот почему стоицизму была суждена такая важная роль в эпоху принципата, первый черновой очерк которого складывался как раз в эти годы. Для Платона еще в большей мере, чем для Аристотеля, счастье человека зависит в первую очередь от счастья гражданской общины, одно с другим нераздельно. Некогда Цицерон и сам думал так, но идеальную эту норм> постепенно разрушили сначала годы изгнания, потом — события гражданской войны. Надеяться на поддержку общины, на свободный диалог с гражданами больше по приходилось. Утрата внешней свободы требовала уравновешенности свободой внутренней, «автаркией», которая в этих условиях становилась особенно необходимой. но сказать, что Цицерон стоит у начала духовной эволюции, когда ка протяжении первых столетий империя подобная жизненная позиция приобретала постепенно все большее значение.

Теперь Цицерон мог еще раз вернуться к занятиям теорией красноречия. В течение лета он пишет небольшой трактат, как утверждает автор, по просьбе Брута. Называется трактат «Оратор». Цицерон шутливо замечает, что повторяет судьбу Дионисия Младшего: лишившись власти в Сиракузах и изгнанный из города, он стал школьным учителем в Коринфе. Опираясь на свой опыт наставника красноречия, Цицерон намерен создать образ идеального оратора, такого оратора, может быть, никогда не было и не будет, но его можно себе представить. Невольно бросается в глаза разительное сходство цицероновского идеального оратора с идеальным мудрецом стоиков: последний — тоже существо воображаемое, образец, ни для кого не достижимый, но тем более важно создать образ, волнующий, будящий стремление к идеалу, образующий как бы эталон жизненного поведения. Фидий, изваявший Зевса или Афину, не стремился воспроизвести черты того или иного реального лица, он хотел воплотить «идею», образ, живший в его душе. Так и Цицерон прислушивается внутренним слухом к голосу совершенного оратора. Он мыслит как истый последователь Платона и вполне сознательно снова и снова возвращается к своей излюбленной идее: живой источник красноречия — философия. Кажется, будто снова заговорили участники диалога из трактата «Об ораторе». Однако важны и различия. В «Ораторе» Цицерон говорит от своего лица, он опирается на собственный опыт, причем в такое время, когда традиционное римское красноречие умолкло, когда нет больше Антокия, Красса и других государственных мужей, выведенных в трактате «Об ораторе». Теперь рождается красноречие иного рода — в нем искусство говорить прежде всего связано с искусством мыслить. Далее Цицерон ссылается на Демосфена. Разве можно забыть — и Бруту меньше, чем кому-либо другому, — что великий афинский оратор до конца боролся против Филиппа? Считать его образцом — долг каждого настоящего республиканца. Идеальный оратор — тот, кто найдет в себе силы восстать против тирана. Цицерон полагает, что именно Брут способен следовать примеру Демосфена. Что это? Похвала, обычно воздаваемая в вводной главе? Такое толкование вполне возможно, но чувствуется в этих учтивых словах и нечто иное — прикровенный призыв стать на путь Демосфена, быть независимым, уметь словом зажечь толпу, сделаться вождем народа и властителем дум. Трактат и представляет собой перечень приемов, с помощью которых можно этого достичь. Вряд ли стоит все их перечислять; вполне традиционные приемы красноречия располагаются по обычным рубрикам — нахождение материала, его расположение, поиски выразительных средств, доказательств — с особым вниманием к тому, чтобы они были «подобающими», — умение найти необходимый тон и уровень рассуждений, близкий и понятный слушателям. Все это, разумеется, ремесло, технические приемы красноречия, но они основаны на опыте самого Цицерона и согреты его эстетическим чувством, наполнены его творческими находками, и потому Цицерон каждый раз отыскивает слова, идущие прямо в душу слушателя. Прекрасные рецепты, которые, однако, предполагают, что оратор обращается к свободным гражданам, что живет и действует он в res publica и что тирана нет. Итак, «Оратор» можно понимать как побуждение к действию, обращенное к Бруту, чье имя само по себе вызывало у каждого римлянина мысль об изгнании царей. Цицерон говорит, что уже сейчас, управляя Цизальпинской Галлией, Брут держится превыше всяких похвал. Он достойно продолжает традицию великих римлян; лишь люди, подобные Бруту, способны возродить республику такой, какой она была некогда, свободной и избавленной от застарелых пороков, приведших ее к гибели: от продажного красноречия демагогов, от пустых политических вожделений, от невежества «первых людей в государстве». Единственное препятствие на пути истинного возрождения — «тиран». Думает ли Цицерон о немедленном физическом его устранении? Или полагает, что такой исход возможен когда-нибудь, в отдаленном будущем? Ведь наступит же рано или поздно день, когда Цезаря не станет. Как ни далек этот день, надо уже сегодня быть к нему готовым.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});