Другая музыка нужна - Антал Гидаш

прекрасный день нас поделили и часть порешили увезти в лагерь. Среди тех оказался и мой братеня. Я сказал офицеру: «Мы — братья, определите нас в одно место!» Так ведь не допустили же, черт бы их побрал! Тогда мы с братом порешили бежать. Взяли под мышки пару исподних (недалеко от лагеря был пруд, так что спроси нас кто-нибудь: «Куда идете?» — мы ответили бы: «Рубахи стирать») и пошли мимо пруда в лес. А оттуда дальше. На третий день пришли в деревню. В ней татары жили. На улице было много гусей, и из каждого дома к нам выбежали по две, по три собаки. Чуть живьем не растерзали. Вдруг отворяются ворота, и огромный босой татарин зовет нас к себе. Мы ему руками машем: мол, ладно, только собак уйми! Зашли к татарину. Он принес нам большую крынку топленого молока. Пенка была такая, что до молока не доберешься. Поставил перед нами две кружки и каравай белого хлеба положил. Ох, и налопался же я — жевать устал! Стола в доме не было, только скрипучая скамейка. Баба с детьми сидела в уголке на полу, а в косах у нее серебряные монеты позвякивали. Мы спросили, есть ли где поблизости мадьяры. Татарин сказал, что нет, а вот австриец один есть, в соседнем русском селе живет. Мы отправились в русское село. Какая-то старуха зазвала нас к себе в дом, усадила обедать и все плакала, рассказывала, что сын ее тоже в плену, в неметчине. Оказалось, у нее и живет один мадьяр, зовут его Василий. Сказала, чтобы мы подождали его, — вечером он придет с поля. И верно, пришел. Этого Василия на самом деле Ласло звали. Он подыскал и нам хозяина. Мы ударили по рукам. В месяц пять форинтов, то бишь рублей, одежда и обувка. Хозяин как раз повздорил со своим женатым сыном, плюнул и пошел ночевать в летнюю кухоньку. А нас баба в зимней кухне уложила. И ночью все выходила к нам и раз, и два, и три, будто искала чего. Да в одной рубахе. Но у меня до нее охоты не было, потому что вечером, когда чай пили, я увидел, что у ней указательный палец поуродован, а она его все в кружку сует.

На другой день я уже косу правил. Косил рожь и овес. Хозяин спросил, как меня зовут, но я не сказал, Балажем назвался. «Тогда по-русски Борисом будешь», — проворчал он. А он любитель был поворчать. Ну и ладно! Борис так Борис.

А через два дня жандармы пришли. Вот когда навалилась беда!.. Повезли нас в Мурманск. Красный Крест выдал нам шинели, одеяла, сапоги, по паре теплых портянок и по два носовых платка. А жрать было нечего — вернее сказать, мало. Землю взрывали. Копали. Сперва продали одеяло. Купили на него хлеба, молока. Но офицер заметил — хлеб отнял, а молоко вылил на землю. Мы кричали: «Сами есть не даете, а покупать запрещаете! Сил уже нет никаких!» А офицеры в ответ: «Без одеял замерзнете».

Тогда привезли наших офицеров. Назначили их надсмотрщиками. «Ну, — говорю, — теперь наше дело хана!»

Братан мой продал шинель, потому что вконец отощал: стал тощим, как мой палец, а то, может, еще тощей. Кто-то донес на него. Выстроили всех пленных, принесли скамейку и березовые прутья. Русские офицеры и наши офицеры встали в двадцати шагах от скамейки. И скомандовали моему брату: «Скидай штаны, подыми рубаху по горло и ложись животом на скамейку!» И два русских солдата стали пороть беднягу. Один из них не сильно бил: пожалел, видно. А офицеры ему: «Бей! Не то и сам сюда же ляжешь!» И тут пошло!.. Братан орет. А два солдата-кузнеца молотят вовсю. Братан так разинул рот, что под конец закрыть не мог, точь-в-точь лягушка, не наступишь на нее. И скатился со скамьи…

Мы окружили офицеров, и русских и наших, и ну орать: «Это что такое?» Прикладами загнали нас в бараки. А на другой день, перед тем как приступить к работе, наши офицеры приказали нам выйти на ученья. Потом велели пройти церемониальным шагом. Офицеры кричат, почему, мол, не печатаем шаг как надо! А где ж печатать, коли нас из стороны в сторону шатает. У кого на заду кости торчат, тот, уже знали, не сегодня-завтра помрет. Его клали в поносный барак, а там уж ешь не ешь — все равно. Потом мы их прямо голыми совали под снег. «До весны и так сойдет!» — говорили офицеры. У самой железной дороги обучали русских рекрутов. Каждое утро заставляли их петь русский гимн. А мы вечером перед сном должны были петь наш гимн. Это наши офицеры заставляли, чтоб порядок был, дисциплинка, чтобы мы больше голос на них не подымали. Бывало, парень какой-нибудь уже на земле валяется, подняться не может, а все хрипит: «Бог мадьяра награди!» Вот была история! Я сбежал. Сорвал желтые буквы «ВП»[38]. Уж и не помню, в каком городе поймали меня. А братан мой остался в поносном бараке. Там и помер…

Пишта Хорват замолк.

Его круглое лицо, еще более детское от задорных мягких усов, изменилось вдруг. Парень стиснул зубы, тихо застонал. Безграничное отчаяние отражалось на его лице, освещенное пылающей печью. Потом он улыбнулся опять и спросил горестно и добродушно:

— О чем вам еще рассказать?

2

Новак сразу признал Пишту Хорвата, как только он назвался, и величественно добавил, что он из Летеня, из имения Карои. Но не захотел мешать парню, ждал, пока тот выговорится, и только теперь обратился к нему:

— А ну, подсаживайся-ка сюда! Не помнишь меня?

— Нет.

— На улице Петерди… Ну!.. Приказчикова жена… Пообещала, что землю дадут после войны.

Пишта Хорват сперва недоверчиво поглядел на Новака, потом воскликнул:

— Господин капрал, это вы?

Новак взял одеяло у Дембо, им тоже покрыл спящего Антала Франка, который не казался мертвым только потому, что часто дышал, судорожно ловя ртом воздух.

— Сядем в сторонку, не будем ему мешать, — сказал Новак. — Много вас народу приехало?

— Тысячи полторы. И офицеры тоже. Есть один очень порядочный. Пришел к нам в вагон, стал беседовать с нами, а этому бедняге, — и он указал на Франка, — принес еду, лекарство. И так он с ним обращался, будто давным-давно его знает. Сам он трансильванский. Ростом не больно высокий, но крепкий такой. Сказал нам: «Не беда, будет еще хуже, но потом и лучше будет». И засвистел. Когда прощался с нами —