Птица Карлсон - Владимир Сергеевич Березин

он вернётся и расскажет сторожу то, что ему велело передать ореховое дерево, а там сторож посоветует что-то ещё, и в итоге всё будет правильно, и он найдёт, что искал. Потому что путешествие вечно, любимые не умирают и ничего бояться не надо.

Однако ещё раз попасть в наше село шведу не довелось.

― Откуда же ты это всё знаешь, ― спросил я дядю Серго. ― Откуда ты это знаешь, если швед не вернулся назад?

И тут же прикусил язык.

Дядя Серго посмотрел на меня, как если бы я плюнул в стакан с вином, и поднял палец. Он покачал этим пальцем, будто ковыряясь в каких-то невидимых часах и проверяя их завод, а потом раскрыл ладонь, как делает рабочий, показывая крановщику, что можно поднимать груз.

Я всё понял и достал из-под стола ещё одну бутыль.

13 мая 2022

Партизаны

Город Янев лежал перед ними, занимая всю огромную долину. Стёкла небоскрёбов вспыхивали на солнце, медленно, как жуки, ползли крохотные автомобили. Снег исчезал ещё на подступах к зданиям ― казалось, это дневной костёр догорает среди белых склонов.

Армия повстанцев затаилась на гребне сопок, тихо урчали моторы снегоходов, всхрапывали тягловые и ездовые коровы, запряжённые в сани.

Они пришли из развалин Инёва, со стороны болот. Камни, камни. Валуны. Болота. Спящее море тайги.

Мужики перекуривали сладко и бережно, знали, что эта самокрутка для кого-то станет последней.

Издали прошло по рядам волнение, народный вождь Василий Кожин вышел вперёд и, рванув с головы шапку, закричал:

― Вот стою я перед вами… Простой русский мужик ― бабой битый, попами пуганый, врагами стреляный… Живучий! И мы заживём! И дети наши счастье увидят! Да что говорить, вперёд!

Махнул Кожин рукой, это движение повторили другие командиры, отдавая команду своим отрядам, и вот теперь волной, повинуясь ей, взревели моторы, скрипнули по снегу полозья ― повстанцы начали спуск.

Аэросани мчались к городу, пел свою песню мотор, блестели за спинами круги пропеллеров.

― Бать, а бать! А кто строил город? ― спросил малыш Ванятка, мальчик в драном широком армяке поверх куртки.

― Мы и строили, ― отвечал его отец Карл Иванович, по прозванию Карлсон, кутаясь в старую каторжную шинель с красными отворотами. ― Мы, вот этими самыми руками.

― А теперь, Карл Иваныч, этими руками и посчитаем. За всё, за всё посчитаем ― вмешался в разговоры белорус Шурка, высокий, с больной грудью, парень, сидевший на санях сзади. Прижав к груди автомат «Таймыр», он, не переставая говорить, зорко всматривался в дорогу. ― Счастье наше ими украдено, работа непосильная ― на кухнях да в клонаторах, сколько выстояно штрафных молитв в храмах Римской Матери? Сколько мы перемыли да надоили, напололи да накашеварили… А сколько шпал уложили ― сколько наших братьев в оранжевых жилетах и сейчас спины гнут.

Мимо них, обгоняя, прошла череда снегоходов, облепленных мужиками соседних трудовых зон и рабочих лагерей.

― Видишь, малыш, первый раз ты с нами на настоящее дело идёшь. И день ведь такой примечательный. Помнишь, много лет назад бабы замучили двух товарищей наших, седобородых мудрецов ― Кларова и Цеткина. Утопили их в Ювенальном канале, и с тех пор всё наше мужское племя чтит их гибель. Бабы, чтобы нас запутать, даже календарь на две недели сдвинули, специальным указом такой-то Римской Матери. Поэтому-то мы сейчас и его празднуем, в марте, а не двадцать третьего февраля.

Ну, да ничего. Будет теперь им, кровососам, женский день заместо нашего, мужского. Попомним им эти четырнадцать ворованных дней, м то, как наш мужской день превратился в их, женский. А ещё, сынок, кабы не их закон о клонировании, так был бы тебе братик Петя, да сестричка Серёжа. А так что: мы с Александром только тебя и смастерили, да…

Близились пропускные посты женской столицы. Несколько мужиков вырвались вперёд и подорвали себя на блокпосту. Золотыми шарами лопнули они, а звук дошёл до Ванятки только секунду спустя. Потом закутаются в чёрное их невесты, потекут слёзы по их небритым щекам, утрут тайком слезу заскорузлой мужской рукой их матери.

Дело началось.

Пока не опомнились жительницы города, нужно было прорваться к серому куполу Клонария и захватить клонаторы-синтезаторы. Тогда в землянках инёвских лесов, из лесной влаги и опилок, человечьих соплей и чистого воздуха соткутся тысячи новых борцов за мужицкое дело.

С гиканьем и свистом помчались по улицам самые бесстрашные, рубя растерявшихся жительниц женского города и отвлекая, тем самым, удар на себя.

Но женское племя уже опомнилось, заговорили пулемёты, завизжали под пулями коровы, сбрасывая седоков.

Минуты решали всё ― и мужчины, спрыгнув с саней, стали огнём прикрывать тех, кто рвался ко входу в Клонарий.

Вот последний рубеж, вот он вход, вот Женский батальон смерти уж уничтожил первых смельчаков, но на охранниц навалилась вторая волна нападавших, смяла их, и завизжали женщины под лыжами снегоходов. Огромные кованые ворота распахнулись, увешанные виноградными гроздьями мужицких тел.

Погнали наши городских.

Побежали по парадной лестнице, уворачиваясь от бабских пуль, в антикварной пыли от битой золочёной штукатурки.

Ворвались в зал клонаторов, где, как на грядках огурцы лежали умные машины.

Топорами рубили шланги, выдирали с мясом кабели, ― разберутся потом, наладят в срок, докумекают, приладят.

Время дорого ― сейчас каждая секунда на счету.

К Клонарию стягивались регулярные правительственные войска, уже пали выставленные часовые, уже запели в воздухе пули, защёлкали по мраморным лестницам, уже покатились арбузами отбитые головы статуй.

― Карл Иваныч, ― скорей, ― торопил Ваниного отца сосед, но сам вдруг осел, забулькал кровавыми пузырями, затих. Попятнала его грудь смертельная помада.

― Не дрейфь, ребята, ― крикнул Карл Иванович, ― о сынке моём позаботьтесь, да о жене кареглазой! А я вас прикрою!

И спрыгнул с саней, держа ствол наперевес.

Застучал его пулемёт, повалились снопами чёрные мундиры, смешались девичьи косы правительственной гвардии с талым мартовским снегом и алой кровью.

И гордо звучала песня про голубой платок, что подарила пулемётчику, прощаясь, любимая. Но вдруг раздался взрыв, и затих голос. Повис без сил малыш Ваня на руках старших товарищей, видя из разгоняющихся саней, как удаляется безжизненное тело отца-героя.

Поредевший караван тянулся к Инёвской долине в сгущающихся сумерках.

Подъехал к ваниным саням сам Василий Кожин, умерил прыть своей коровы, сказал слово:

― А маме твоей, Александру Евгеньевичу, так и скажем: за правое дело муж её погиб, за наше, за мужицкое! Вечная ему память, а нам