Наплывы времени. История жизни - Артур Миллер

В конце пятидесятых французский режиссер Раймон Руло снял по пьесе трогательный фильм с Симоной Синьоре и Ивом Монтаном. Считается, что он во многом повлиял на сценическую судьбу этой вещи. (Я так и не увидел его тогда, поскольку Государственный департамент не выпустил меня за границу.) Сценарий, написанный Жан-Полем Сартром, был, на мой взгляд, весьма спорной попыткой дать этой истории марксистское истолкование, что повлекло за собой ряд нелепостей. Сартр рассматривал охоту за ведьмами как выражение борьбы между богатыми и бедными крестьянами, хотя такие из ее жертв, как Ребекка Нерс, принадлежали к зажиточной земельной буржуазии, да и Прокторы были не из бедных. Меня позабавило, что на стенах деревенских домов висели распятия, которые даже во Франции встречаются лишь у католиков, а не у протестантов. Однако Симона Синьоре была очень трогательна, фильм отличался благородным величием, а Салем и Прокторы — истинно французской утонченной чувственностью, подавление которой грозило обернуться неминуемым бедствием.

В 1965 году на спектакле, поставленном Оливье, я испытал редкое удовлетворение, услышав, как после второго действия сидевшая впереди меня молодая женщина сказала, обращаясь к своему спутнику: «Это, кажется, о том американском сенаторе — как его звали?» Оторвавшись от своих корней, пьеса стала произведением искусства, спектаклем о страстях человеческих. Услышав эти слова, я почувствовал, как будто восстаю из мертвых. Это было приятно.

В те времена, однако, «Салемские ведьмы» оказались очередным поражением. Но я не сокрушался, так как сказал свое слово. Между тем многие решили, что я претендую на лидерство, а поскольку это было не так, я воспользовался подвернувшейся возможностью и по просьбе Гильдии журналистов прокомментировал сделанное Джоном Фостером Даллесом заявление, что Госдеп имеет законное право не выдавать журналистам паспорта в Китай: «Если правительство отказывается санкционировать сотрудничество бизнесменов с китайскими коммунистами, то почему оно должно делать исключение для писателей?» Похоже, он полагал, что стоит только наложить запрет на информацию об этой стране, как целая нация выпадет из мировой истории. Перефразируя высказывание Гитлера о войне, я назвал это «тотальной дипломатией», и «Тайм» удостоил мои рассуждения обстоятельным разбором. Но надо было быть идиотом, чтобы думать, будто американский народ был не согласен с Даллесом. Мне все чаще вспоминались слова Хьюи Лонга: «Фашизм приходит, как и антифашизм». Мы все дальше отступали от общепринятых норм, поскольку право покупать-продавать никоим образом нельзя приравнивать к праву на информацию. Я не обманывался, полагая, что каждое подобное высказывание ложится в мое досье у Гувера. Выступая в Национальном совете по искусствам, наукам и профессиям перед псевдорадикально настроенной аудиторией, я предостерег: Америка стоит перед серьезной дилеммой внутренней цензуры, если кино, пьесы, книги молчат о черных списках и атаке на гражданские свободы. От речей тогда, как и теперь, оставалось ощущение пустоты, тщетности усилий. Смысл можно было обрести только в работе, ее результаты были ощутимы, речи же забывались.

Нелегко было заставить себя сесть за стол, ибо, несмотря на коммерческий провал, я понимал, что «Салемские ведьмы» удались. В 1953–1954 годах не покидало ощущение, что время уходит впустую, причем не только для меня, но для подлинной культуры Америки. Все более удручало собственное одиночество и в театре, и в жизни.

Как-то позвонил Монтгомери Клифт и пригласил посмотреть «Чайку», которую они с Кевином Маккарти репетировали в «Фениксе». Их затея мне не понравилась, поскольку у спектакля не было режиссера и не хватало сфокусированности, несмотря на то что роль Дорна играл Сэм Джаффе. Дня два в беседах с актерами я пытался найти внутреннюю метафору спектакля, но ничего не нашел, кроме единственного хода, который Монти потом эксплуатировал годами, использовав даже семь лет спустя во время съемок «Неприкаянных». Играя Треплева, он не мог взять в толк, почему его герой кончает жизнь самоубийством. Я предположил, что, приставляя дуло пистолета к виску, он целится в свою мать Аркадину. Ему понравилось это решение, и он настоял, чтобы самоубийство происходило на сцене, а не за кулисами.

Но все это было не более чем забава. Я не хотел быть режиссером хотя бы уже потому, что надо было постоянно находиться среди людей, принося в жертву актерскому самолюбию свой нарциссизм. К тому же написанное пером обладает благословенной возможностью путешествовать дальше, чем многое другое, исполнясь непредсказуемым смыслом, о котором и сам автор порой не подозревает. Это подтвердила история, случившаяся однажды вечером, когда мы вместе с Монти и Кевином вышли после репетиции из театра.

На улице шел проливной дождь, и Вторую авеню затопило. В фойе театра в это время обычно никого не было, но сейчас стоял, прижимая сбоку мокрый зонт, молодой человек странной наружности в галошах, в белой рубашке с черным галстуком, в черном плаще, черном пиджаке, с черными глазами и вьющейся копной волос цвета воронова крыла. Он подошел. У него был возбужденный взгляд фанатика и в уголках губ пена.

Он сказал, что звонил мне несколько недель назад, желая встретиться, и я вспомнил, что он студент из Аргентины со второго курса Колумбийского университета, хотел поговорить о «Салемских ведьмах». Я предложил ему сесть в машину, думая, что так будет быстрее, чем если беседовать дома, тем более что у него был странный вид и он производил тяжелое впечатление.

Дождь шквал за шквалом накатывал на пустынную улицу. Он чинно уселся, поставив зонт между ног, и я заметил у него на пальце большой бриллиантовый перстень. После нескольких общих фраз об искусстве — оказалось, что он художник, — я поинтересовался, что его привело ко мне, и тогда он задал вопрос:

— Может ли человек своим влиянием предопределять поступки другого?

Я подумал, что он имеет в виду литературу или живопись, и сказал, что на меня лично многие писатели оказали влияние. Но его волновало нечто совсем иное.

— Я не о том. Как вы думаете, может ли один человек… — Он замолчал в нерешительности.

— Контролировать другого?

— Да-да, именно.

— Вас что, контролируют?

— Да, постоянно.

— И вы знаете кто?

— Да, моя тетушка.

Эта дама, по его словам, практически воспитала его в своем офомном родовом особняке, купала, учила, одевала и раздевала, пока в тринадцать-четырнадцать лет он не догадался, что она тайно мечтает убить его.

— Тетушка обладала надо мной такой властью, что я чувствовал ее приближение за пять кварталов от дома.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});