Аритмия (СИ) - Джолос Анна

Минуту спустя в палате появляется донор.

Заходит, закрывает дверь. Подходит ближе и останавливается у кровати.

— Кучерявый… — бегло осмотрев меня, произносит на выдохе.

Долго палим друг на друга. И мне отчего-то очень бросается в глаза тот факт, что предок неслабо так сдал. Как будто лет на пять постарел. Уставший какой-то. Измотанный.

— Как… ты? — придвигает стул к постели и опускается на него, отчего тот протяжно поскрипывает.

— Да вроде… — закашливаюсь мерзко. Хочу на автомате прикрыть рот рукой, но мне мешает гипсовая повязка. Как-то я ее и не приметил сразу. — Бать, ты че? — интересуюсь настороженно.

Сидит, опустив голову, и я не могу допереть, что с ним.

— Отец…

Дергается. Поднимает взгляд и… чтоб меня.

— Ты че? — в растерянности повторяю свой вопрос.

Чтоб вы понимали, слез Абрамова-старшего я не видел лет… тринадцать.

— Что со мной? Что-то с копытом? — пугаюсь и, превозмогая острую ноющую боль, пытаюсь принять сидячее положение, чтобы получше рассмотреть замотанную ногу. Мало ли… Его реакция меня настораживает.

— Лежи. На месте твоя конечность, — заверяет он.

— А ну говори, — опять кашляю и матерюсь. — Говори, что не так! — требую от него разъяснений.

— Ты… — громко шмыгает носом.

— Какого…

— Что непонятного? — завелся, орет.

— Ни хрена непонятно, — отзываюсь нервно.

— Я за тебя переживал! — выдает на эмоциях, и я даже не нахожу слов, чтобы как-то это прокомментировать.

Переживал он.

Между нами повисает неловкая пауза. Думаю, он не собирался говорить нечто подобное. Ну а я, в свою очередь, не был готов это услышать.

— Мне пальцы на место вернули? Заправили в суставную сумку, все как полагается? — уточняю беззаботным тоном, пытаясь его растормошить.

— Ты опять провернул этот трюк. Гудини херов, — косится на меня исподлобья.

— Твои методы воспитания иногда здорово выручают, м? — травлю усмешку и скалюсь.

Адвокат резко бледнеет и сжимает челюсти. Желваки туда-сюда по фэйсу ходят.

Да-да. Пристегнул меня однажды, падла. Чтобы из дома не сбежал.

— Долбодятлы. Надо затягивать браслет как менты, по максимуму. Тогда ни черта не выйдет, как не придавай сечению руки форму окружности.

— Ян…

— Как меня вытащили?

— Пожарный обнаружил тебя в студии. Ты был без сознания.

Вообще не одупляю, в какой момент меня нахлобучило и вырубило. Хотел сигануть в окно, но не успел, видимо. Кончились резервы. Истратил у батареи.

Отец продолжает пялиться в одну точку. На мою руку. И меня это порядком напрягает. Воскрешать дерьмовейшее из воспоминаний нет никакого желания.

— Ты мог… остаться там… — припечатывает вербально.

— Снова гореть… не хотелось, — признаюсь, ощущая самое отвратное из всех возможных чувств.

Насколько было страшно никогда и никому не расскажу.

Паника рвала на части.

Колошматило люто.

Метался в агонии, как зверь, попавший в капкан.

Прекрасно понимал ведь, что если полыхану, то все, конец мне. Бенз — дело такое. Одно движение — и ты гребаная жар-птица.

— И вообще, мне еще Арсеньеву Абрамовой делать, — добавляю, подумав.

Не отдавать же ее электрику? Хрен ему. Моржовый.

— Я УБЬЮ ЕГО! ЗАСТАВЛЮ КОПАТЬ СЕБЕ ЯМУ В ЛЕСУ! — брызжет слюной отец, будучи явно на своей волне. — МРАЗЬ, ЕЩЁ НЕ ЗНАЕТ, С КЕМ СВЯЗАЛСЯ.

— Бать…

— УБЬЮ! — складывается напополам, репой утыкается мне в бедро и воет.

От этого дикого утробного звука я теряюсь окончательно. Просто смотрю на него, и распирает разом все внутренности. Не от гематом, нет. От чего-то другого.

— Если бы я…

Хочу произнести сгорел, но он перебивает задушенным и отчаянным «прости».

— Прости, Ян, — хрипит, повторяя.

— Ты…

— Прости меня, сын. Если можешь.

— Да за что? — челюсть сводит судорогой.

— За все, Ян. За все…

Сердце, болезненно захлебнувшись кровью, принимается тарабанить на износ. Глаза противно жжет. В носу щиплет.

Ну давай, тоже будешь сопли на кулак наматывать? Сперва при Арсеньевой ныл как размазня последняя, теперь при нем?

— Ты весь переломаный, — сгорбившись, сипит на выдохе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Починят, — бросаю равнодушно. — Относительно цел ведь, а? Чего ты так убиваешься…

Не могу видеть его таким. Разрывает от чувства вины.

— Все отбито.

— Не нагнетай.

— Не нагнетаю! — огрызается, рявкая.

— Башку прикрывал. Итак ебо-бо, как говорил дед, — пытаюсь немного разрядить обстановку.

— А пуля? Все шуткуешь? Там рядом бедренная артерия, Ян.

— Везуучий.

— У тебя отек легких и с миокардом что-то.

Он мне решил весь анамнез выдать, что ли?

— Ну и хрен с ним, с миокардом. Я, кстати, тоже навалял им. Ты не думай, не лох, — бравирую, оскорбившись.

Сидит тут меня жалеет.

— УБЬЮ ИХ ВСЕХ, помяни мое слово! — аж трясется, так его кроет.

Как задолбали эти войны! И самое стремное, что всю эту канитель начал я.

Первый день в академии. Дурное настроение. Нервяк. Бычка с Каримовым. Его провокация. Моя ответка. И завертелось… Замкнулась цепь. Целую череду событий запустили. Всех кого могли, впутали. Прежде всего, самых близких людей.

— Па, хате совсем кранты? — спрашиваю расстроенно.

В гостиной и на кухне точно все погорело. Обидно, блин.

— Я мог потерять и тебя, младший… — произносит он тихо. — Подох бы от горя. Ты же… один у меня.

Сглатываю тугой ком, вставший в пересохшей глотке. Как пробрало его. Прям постыдно приятно даже.

Не плевать, значит… Не плевать?

— Еще расцелуй давай, — предлагаю глумливо.

— Обойдешься! — ворчит, встрепенувшись.

— Мужики не плачут, — не могу не подколоть, хоть и ощущаю нечто щемящее и болезненное прямо под сломанными ребрами. — Сам говорил, что это стрем.

— Иногда можно, — делает морду кирпичом. — Щас мать позову, остальным пока к тебе не разрешают.

Встает резковато и поправляет на себе дурацкий халат. Стоит, лупится на меня опять.

— Че? — криво улыбаюсь подбитой рожей.

— Че, — подается вперед и грубовато проходится по моим волосам широкой ладонью. Прямо как в далеком детстве. — Ниче… Поправляйся давай, дурень обезбашенный.

В тот день ко мне кроме матери никого больше не пустили. С одной стороны, это расстроило, но с другой, может, оно и к лучшему. Мне реально понадобилось некоторое время на то, чтобы переварить поведение моих предков.

Отцовское «прости». Матушкины слезы… Утопить меня в них, по ходу, решила. Так рыдала, что не по себе стало. Еле успокоил ее, честное слово.

В целом, я испытываю довольно-таки странное чувство. Во мне как будто ребенок проснулся. Тот самый, недолюбленный и недоласканный.

Протестует внутри. В позу встает. Мол ничего уже не надо. Поздно. Эта дверь закрыта, не стучитесь…

А на деле, индиффирентным быть не получается. Как ни смешно, но наряду с горечью и ядовитой обидой, копившейся внутри на протяжении долгих лет, я ощущаю то, о чем давно уже перестал мечтать.

Я нужен своим родителям.

Приятно это осознавать. Пусть даже столько времени спустя…

Глава 76. Prompt rétablissement, joli

Дарина

Попасть к Яну в палату получается лишь двое суток спустя. И все эти сорок восемь часов для меня адская мука. Потому что первые из них мы с Абрамовыми провели практически в полном неведении.

Отделение реанимации — самое ужасное из того, что может быть. В особенности, когда там находишься не ты, а близкий тебе человек.

Игорь Владимирович долго держался как мог, но ему становилось хуже прямо на глазах. Он так сильно нервничал и переживал, что в какой-то момент начал срываться на всех вокруг. На раздражающую его Ингу, прискакавшую, чтобы оказать поддержку. На безостановочно плачущую бывшую жену. На Рому, расхаживающего туда-сюда по длинному коридору. И на врачей, плохо (на его взгляд) выполняющих свою работу.