Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

Еле идут, кожа да кости, дети бледны… почти сини, мослы у всех пленников торчат, видать кормили только чтобы с голоду не померли, но едва Стюжень произнёс: «Ужег», будто заклинание прозвучало — в глазах блеснули искорки интереса к жизни и надежды. Даже дети открыли глаза и вытянули шейки, будто этот страшный дед с синим лицом пообещал новые игрушки.

Из деревьев Безрод вывел Стюженева коня, запряжённого в повозку, помог забраться старикам, почти забросил в кузовок ребят — на мгновение измученные дети даже улыбнулись, охнув от неожиданности — и верховный на месте возницы резво припустил коня в рысь. Сивый шёл рядом на Тени.

— Там в уголке, в листьях, жареный козлёнок, — Стюжень обернулся. — Налетай, не жадничай, повозку не раскачивай…

* * *

Отряд всадников, человек тридцать, подняв пыль до небес, подошёл к чёрному пятну кострища. На походных ложницах из колючей шерсти, подтянув колени к груди и укрытые одеялами мало не до самых бровей, на боку лежали двое. Ещё двое с раскрытыми ртами — на спине, разметав руки, а чтобы полуденное солнце не било в глаза, на лицах плашмя, основательно примятые, лежали колпаки. Отчаянных засонь верховые будить не спешили, да и невозможно разбудить того, у кого из рта выползает, потревоженная степная змейка, и кого не смогла вернуть из страны сна целая стая чёрных пернатых падальщиков, взвившихся в небо, едва только земля затряслась под копытами верховых.

— Это он, — мрачно улыбаясь, бросил Чарзар.

— Ты не успел, — всадник в расшитом золотом пардае, из расстёгнутого ворота которого выглядывала синяя рубаха, поднял на собеседника почти белые глаза.

— Он оставил след лишь раз, — сквозь зубы процедил дерабанн. — В тот день, около старых конюшен. А когда мы вышли на Дасмэ, они ушли.

— Ты должен был догадаться.

— Догадаться, что он отправится сюда, было невозможно, — рявкнул Чарзар, но Золочёный Пардай даже ухом не повёл. — Я был уверен, что он явился в Хизану за моей головой! Мы трясли охрану, днём с огнём прошерстили все подходы ко дворцу, я даже прачкам под подол заглядывал, в пасть собакам сунул нос, не прячется ли там некий человек с седой головой, в синей рубахе! Как можно было догадаться, как? Вот уже месяц ты почти не снимаешь этот пардай, чтобы не дай Небесный Отец, я вас не перепутал! Как можно было догадаться?

— Ты не мальчик для битья.

— Он тоже! Его не остановил смертоносный рубеж!

— У тебя осталось пятнадцать дней.

— Верно, всего пятнадцать, — дерабанн, ядовито улыбаясь, объехал светлоглазого кругом. — Но пока не наступило утро шестнадцатого дня, ты будешь делать то, что прикажу я.

— И чего ты хочешь?

— Скорее молнии скачи на границу с боянами по их следу и принеси мне их головы. Всех!

— Слушаюсь, мой повелитель.

Золочёный Пардай тронул коня пятками, скорее стрелы умчался вперёд, и только глухой стук сопроводил рывок вороного: это падальщик, пролетавший мимо в неподходящее мгновение в неподходящем месте, упал шагах в тридцати от кострища, отброшенный исполинским рывком то ли лошади, то ли всадника, не более живой, чем те четверо, которыми ему так и не дали полакомиться.

* * *

— Нет, вы только поглядите! — на мысу, что высился над самой пристанью, Тычок в изумлении сбил шапку на загривок. — Спесяй дружиной обзавёлся!

— Сам о себе не позаботишься, никому ты окажешься не нужен, — Спесяй, первым сошедший на берег, назидательно вскинул указательный палец. — И чем основательнее дружина в охранении, тем сам смелее, а товар целее. Ты вот, болтают, проницательный старик, вот и скажи, что не так всё.

Спесяевы ладьи пристали к Скалистому в самом вечеру — уже солнце садилось — и стояли на всём причале одни-одинёшеньки.

— Так-то оно так, но в прошлые разы ты в торговом поезде ходил. Чего сейчас-то один?

— Так вышло, — купец неопределённо покрутил ладонью. — Досматривать утром будешь?

— Ясное дело! — Тычок от возмущения едва не поперхнулся. — Стану я в темноте со светочем или с маслянкой по ладьям лазить!

— И это правильно! — хохотнул Спесяй. — Одна горящая капелька масла, бывало, целые ладьи пожирала.

— Своди дружину на берег. Оружие не брать! После бани да вечерни загоняй обратно на корабли.

— Да знаю. Эй, Грюй, своди дружину на берег, — Спесяй, приложив руки ко рту, бросил крик вниз, на пристань. — Оружие оставить на ладье! Тут есть, кому охранять!

Там, на кораблях в темноте кто-то оглушительно свистнул, и по мостку раздался дробный топот.

— Айда за мной, — сегодня на купеческий черёд заступил Вороток, его выпала обязанность отвести вновьприбывших в гостевую избу.

— Говорят, и банька будет? — предводитель охранной дружины запросто облапил Воротка за плечо, на что дружинный с усмешкой покосился, но дёргать плечом не стал.

— Нешто оставишь морехода без бани? Поди море-окиянской мороси у каждого внутрях по ведру болтается, соплями из носу лезет.

Ну… ведром больше, ведром меньше… тот, кого Спесяй назвал Грюем, улыбчиво повертел пятернёй. Пока вёл в гостевую избу, Вороток всё зубы сжимал, старался не обернуться, да не бросить на воеводу спесяевских завистливый взгляд. Нет, всё-таки мир устроен богами несправедливо. Одним и рост отпущен такой, что глядит сверху вниз и плевать ему на всё, у одних и лицо слеплено так, что даже парням трудно взгляд отвести, всё завидки берут, почему у тебя не такой подбородок, не такие губы, не такие глаза, чтобы девки сами проходу не давали. Тут уж точно не дают. И плевать, что рубец лицо расчертил от середины лба, через уголок глаза на шею, мимо уха. И кудряв, зараза, а те кудри аж до шеи вьются, и шея у спесяевского широченная, и сам крепкий, да ладный, и сходу угадывается в нём ратный навык, будто на лбу написано: «Меч-кладенец, девки становись в очередь». Давеча Тычок женитьбу в этом году предсказывал, а как тут женишься, если сам торчишь на Скалистом денно и нощно, да ещё кругом такие Грюи вертятся, дорогу переходят. Ладно, ладно… нет на острове свободных девок, чай не деревня всё-таки, но если бы были, этот все взгляды на себя утянул бы. Что сказать? Сволочь.

— Эк ты, братец, вздыхаешь тяжко. Служба в тягость?

— Служение не может быть в тягость, а что вздыхаю — так сам дурак.

— Накосовертил дел?

— Да всякое бывает. Вон, изба стоит, видишь? Размещай своих там, пойду насчёт бани подсуечусь.

— Братва, слушай меня, — зычно громыхнуло над ухом Воротка, — занимаем гостевую дружинную избу, потом баня. На бражку не налегать! После каши обратно по ладьям!

Всё-таки боги несправедливы. По всему выходит, что во всём мире одному тебе досталось лицо круглое и стать обыкновенная, и даже голос у Грюя ого-го! Хотя… никогда себя со стороны не слышал, болтают, будто для других твой собственный голос — вовсе не то, как его слышишь сам. Интересно, как это поняли? Кто-то раздвоился, встал в сторонке и послушал сам себя? Ворожские штуки, наверное. Отойдя шагов на полста, Вороток, почитай уже из лесу, крикнул:

— Бражка будет за вечерней! Обопьётесь!

И долго ловил эхо. Ну как? Внушительно выходит или пискляво, навроде лица и стати?

— Приходи, Вороток, накатим по чарочке!

Зар-раза! Ровно гром громыхнул, густой, сочный. Поди ещё поёт так, что у девок подолы сами собой заворачиваются, и текут русые, чернявые и белявые, ровно волчицы. А ничего, в песнярском деле против воеводы даже этому не сдюжить. Да и в остальных тоже. Знай наших!

Дверь гостевой дружинной избы отворилась, и на порог выкатился малец со светочем.

— Дядька чуженевич, изба прибрана, лавки застелены, если что надо, говори сейчас. Мигом обернусь.

Грюй медленно опустил светоч, и едва огонёк блеснул в иссиня-голубых глаза мальчишки, воеводу пришлых будто оглоблей приложило: он раскрыл рот, дышать забыл и наглухо закупорил собой вход.

— Чего там замерли?

— Давай, входи по-одному!

— Эй, голова, не спи!

Счёт-другой Грюй с лёгкими воевал, всё выдохнуть не мог. Наконец сподобился, и в том слове скрежета зубовного вышла добрая половина.