Две Дианы - Александр Дюма

– И в добрый час! – обрадовался Ла Реноди.

– На что же мне теперь обратить внимание?

– На парламент. Там протестанты хотя и в меньшинстве, но они чрезвычайно влиятельны. Анн Дюбур, Анри Дюфор, Никола Дюваль, Эсташ де ла Порт и еще двадцать человек! На всех заседаниях, когда требуют крутых мер против еретиков, эти приверженцы кальвинизма требуют созыва нового собора,[57] который на основании постановлений соборов в Базеле и Констанце разрешил бы религиозные споры. Право на их стороне, значит, против них применят насилие. Мы готовы ко всему, будьте готовы и вы.

– Решено.

– Оставайтесь у себя дома, в Париже. Когда будет нужно, вам сообщат.

– Для меня это нелегко, но я останусь. Думаю, что вы не заставите меня долго ждать. Вы слишком много говорили, теперь пришло время действовать.

– Я того же мнения, – согласился Ла Реноди. – Будьте начеку и храните спокойствие.

Они расстались. Габриэль задумался. Не слишком ли далеко завел его мстительный порыв? Ведь он уже готов ввязаться в междоусобную войну! Но поскольку нужный ему случай все еще не представляется, он должен сам найти его!

В тот же день Габриэль вернулся к себе домой. Там он застал только верную Алоизу. Мартен-Герра, конечно, уже не было, Андре оставался при герцогине де Кастро, Жан и Бабетта Пекуа вернулись в Кале и скоро переберутся в Сен-Кантен.

Возвращение хозяина в опустелый дом в этот раз было еще печальнее, чем обычно. И тем не менее невозможно описать радость Алоизы, когда Габриэль сказал ей, что намерен некоторое время пожить у себя. Жить он будет в полном одиночестве, но иногда будет отлучаться…

С грустной улыбкой Габриэль смотрел на обрадованную кормилицу. Увы, он не мог разделить ее радость. Ведь жизнь теперь напоминала ему какую-то страшную загадку, которую он боялся и в то же время жаждал разгадать.

Медленно, тревожно тянулись дни. Так прошло больше месяца.

Он действительно почти не покидал особняка; только иной раз вечером выходил побродить вокруг Шатле, а возвратившись, надолго запирался в мрачном склепе, куда однажды ночью безвестные бродяги принесли тело его отца.

Вспоминая день своего унижения, Габриэль невольно испытывал какое-то горестное, едкое наслаждение и вновь загорался гневом. Черт возьми! Он терпеливо здесь выжидает, а убийцы тем временем ликуют и наслаждаются! Король по-прежнему восседает на троне в Лувре! Коннетабль снова наживается на народных страданиях! Диана де Пуатье, как всегда, плетет свои преступные сети! Так продолжаться не может! Если гром господень не грянет, если угнетенные способны лишь трепетать, Габриэль обойдет и бога, и людей.

В такие минуты кулаки его сжимались, грудь вздымалась, и он, хватаясь за рукоять шпаги, бросался к двери… Но тут же какой-то голос напоминал ему о письме Дианы де Кастро, где возлюбленная умоляла его не карать своевольно даже тех, кто повинен… Габриэль перечитывал это трогательное послание – шпага его падала обратно в ножны, и, негодуя на себя, он снова начинал ждать… ждать…

Габриэль принадлежал к числу тех, которые умеют действовать, но не руководить. Его деяния были достойны удивления, когда он выступал с армией, с отрядом или просто под началом выдающегося руководителя. Однако он не предназначен был к единоличному свершению великих дел.

Под началом Колиньи и герцога де Гиза он совершил замечательные подвиги. Но теперь у него совсем иная задача: не сражаться с испанцами или с англичанами, а покарать своего короля! И рядом – никого, кто мог бы помочь ему в этом страшном предприятии. И как бы то ни было, он все же надеялся на тех, кто уже однажды оказал ему немалую услугу, – он надеялся на благочестивого адмирала и на честолюбивого герцога. Гражданская война во имя защиты религиозной истины или государственный переворот во имя смены власти – вот на что рассчитывал Габриэль. Обе эти возможности вели либо к смерти Генриха II, либо к его низложению, и поэтому он в любом случае оказывался в выигрыше. Габриэль, находясь на втором плане, сумеет выдвинуться на первое место и тогда выполнит свою клятву… Если же надежда эта его обманет, то пусть свершится воля божья!..

И казалось, надежда не обманывает.

13 июня Габриэль получил сразу два письма. Первое принес в пятом часу вечера какой-то незнакомец. Он пожелал вручить письмо Габриэлю с глазу на глаз, предварительно убедившись по приметам, что перед ним действительно граф де Монтгомери.

Вот что было в письме:

«Друг и брат!

Время настало, гонители истины сбросили свою личину. Возблагодарим господа! Мученический венец – залог победы! Нынче вечером, в девять часов, подойдите к дому № 11 на площади Мобер и отыщите там коричневую дверь. Постучите в дверь три раза с равными промежутками. Вам откроют и скажут: «Не входите, у нас слишком темно», на что вы ответите: «У меня с собой светильник». Тогда вас проведут к лестнице, вы в темноте подниметесь наверх, отсчитав при этом семнадцать ступенек. Там вас спросят: «Что вы хотите?», и вы ответите: «Справедливости». Потом вас введут в пустую комнату: шепнут на ухо: «Женева», и вы дадите отзыв: «Жизнь». Вот тогда-то вы и увидите тех, кто ныне в вас нуждается.

До вечера, друг и брат. Письмо сожгите. Тайна и мужество.

Л.Р.»

Габриэль приказал принести зажженную лампу, сжег в присутствии посланца письмо и вместо ответа сказал ему:

– Я приду.

Человек откланялся и ушел.

«Вот оно! И протестанты уже приступают к делу!» – подумал Габриэль.

Около восьми часов, когда он все еще размышлял о приглашении Ла Реноди, Алоиза ввела к нему пажа герцога де Гиза.

Паж принес письмо следующего содержания:

«Уважаемый и любезный соратник!

Прошло уже шесть недель, как я вернулся в Париж из армии, где мне нечего было делать. Мне сказали, что последнее время вы живете у себя. Как же мы до сих пор не свиделись? Неужели и вы забыли меня во дни всеобщей забывчивости и неблагодарности? Думается, что на это вы не способны. Приходите! Я буду ждать вас завтра, в десять утра, в моем турнелльском особняке.

Приходите хотя бы для того, чтоб утешить друг друга! Во что они превратили наши победы!

Преданный вам

Франциск Лотарингский».

– Я приду, – повторил Габриэль те же слова.

Когда мальчик вышел, он снова подумал: «Вот оно! Честолюбец тоже пробуждается!»

И, лелея эти зыбкие надежды, он через четверть часа двинулся на площадь Мобер.