Шотландия: Путешествия по Британии - Генри Мортон

Она оказалась в ужасающем состоянии. От «мешка» вообще ничего не осталось, остаток сети был весь в дырах и прорехах. Это извечная трагедия тралового рыболовства! Забрасывая сеть, ни один рыбак не может наверняка сказать, попадет ли она на чистый участок дна или зацепится за обломок скалы.

Однако рыболовы — подобно земледельцам и всем прочим, кто по роду своей деятельности сталкивается с вечными истинами — усвоили философское отношение к жизни. Что толку плакать над порванным тралом! Надо трудиться дальше, благо есть запасная сеть. Изуродованный трал остался лежать на правой половине палубы, а вся команда бросилась к левому борту забрасывать новую сеть. Четверть часа спустя судно уже двигалось привычным курсом.

Наблюдая за этими людьми, которые много и тяжело трудятся, спят урывками на протяжении нескольких суток, да еще и сталкиваются с подобными неприятностями (а не забудем: порванная сеть — еще больше работы и меньше сна), вы, наверное, подумаете, что все они поголовно озлобленные и ворчливые пессимисты. Ничуть не бывало! Приступая к починке разодранного в клочья трала, они обсуждали происшествие — конечно, с сожалением, но почти весело, с добрым шотландским юмором. И, когда новая сеть с громким всплеском ушла в зеленоватую воду, рыжая всклоченная голова склонилась над перилами, и я услышал:

— Спускайся ко всем чертям и возвращайся полная рыбы!

Так местные моряки напутствуют новый трал!

5

Я пришел к мнению, что вся ненависть и недоверие в нашем мире проистекают от неспособности (или же объективной невозможности) постичь человеческую сущность.

Когда я в первый раз увидел траулер, он ужаснул меня. Про себя я окрестил судно плавучей развалиной и рассматривал его как нечто промежуточное между деревянным башмаком и угольным ведром. Дискомфорт, царивший на траулере и почти возведенный в абсолют, виделся мне своеобразным проявлением снобизма. Я долго не мог привыкнуть к корзинам с овощами, беспечно оставленным в том месте, какое я педантично называл ютом. Меня возмущали отсутствие туалета и привычка мыть руки в ведре с коричневой водой, в которой плавали морской ил и кровь потрошенных рыб (я догадывался, что эта, с позволения сказать, «чистая» вода после примитивной фильтрации используется вновь и вновь).

Первые несколько часов на судне я был занят тем, что в уме перестраивал его на свой лад, все чистил и красил, а также строил планы реконструкции кошмарной каюты под рулевой рубкой. Я хочу сказать, что вначале рассматривал траулер отстраненным, критическим взглядом — глазами случайного пассажира.

Но после нескольких дней, проведенных в море, я всем сердцем полюбил этот корабль и смотрел на него взглядом моряка. Теперь меня вполне устраивала корзина с картошкой на палубе. Я понимал, что дело не только в нехватке места на камбузе: на свежем воздухе, при содействии легкого дождичка и прохладного ветерка овощи дольше останутся свежими.

И теснота уже не так возмущала. Что поделать, перенаселенность неизбежна на 80-тонном судне, когда десять человек вынуждены непрерывно находиться здесь, чтобы сражаться с морем за лишний стоун рыбы — они ведут борьбу за существование в полном соответствии с экономическими теориями. Ведь траулер по сути являлся плавучим цехом. И, как на любом производстве, здесь всякая мелочь, всякая конструктивная деталь — сколь бы нелепой и отталкивающей она ни казалась непосвященному наблюдателю — диктовалась рабочей целесообразностью. Все было проверено на практике, выстрадано в ходе долгой и нелегкой работы. В некотором отношении траулер напоминал мне женщину — с ее суровой непреложностью, узкой специализацией и, как следствие, высокой эффективностью.

Например, я очень скоро обнаружил, что расположенный в носовой части судна трюм (место, где хранилась обложенная льдом рыба) куда просторнее нашей крошечной каюты. И сей факт тоже объяснялся требованиями экономической целесообразности. Ведь траулер — это прежде всего приспособление для прочесывания морского дна в поисках вожделенной рыбы. Во-вторых, это складское помещение для хранения улова. И только в-третьих (если не в-десятых), это место, где мы, экипаж судна, могли поесть, а временами даже и поспать.

Кроме того, кажется странным, насколько быстро привыкаешь к судну, на котором плаваешь. Буквально уже на второй день ты начинаешь любить его, во всяком случае, относиться как к одушевленному существу. Причем я заметил, что чем меньше корабль, тем легче ты к нему привязываешься. Трудно себе представить, чтобы кто-то всем сердцем возлюбил громаду вроде «Маджестика». Это так же сложно, как полюбить городскую ратушу. Некоторые вещи оказываются слишком большими и безликими, чтобы вызывать человеческие чувства. То ли дело маленький траулер: когда наблюдаешь, как он мужественно скачет и переваливается по волнам Северного моря, начинаешь невольно испытывать к нему уважение и сострадание.

Лично я нисколько не сомневался, что мне посчастливилось оказаться на самом лучшем траулере из всех, что ходят по Северному морю. Уверен, что он самый искусный и эффективный в своем деле. Очень скоро я почувствовал, что разделяю ту молчаливую, невысказанную (а может, и невыразимую в принципе) гордость, которую испытывали все члены команды по отношению к своему судну. И, по-моему, это неизбежно: люди, которые всецело зависят от корабля, которые двадцать четыре часа в сутки тяжко трудятся на его палубе, должны быть спаяны общим (пусть и неосознанным) чувством преданности. И чувством гордости за свою посудину, сколь бы старой и неказистой она ни казалась стороннему наблюдателю. Это прекрасное и чистое чувство! И пусть по общепризнанным стандартам рыбаки с траулера ведут совсем не завидную жизнь, но она полна достоинства, чтобы не сказать — своеобразного величия. Этим они выгодно отличаются от какого-ни-будь лаборанта, который механически запускает одну перфокарту за другой в вычислительную машину. Да, там чисто, сухо и тепло, но о каком достоинстве может вести речь такой работник — незначительный придаток к бездушной машине, которая никогда не ошибается?

С другой стороны, любой траулер — плавучая сцена, на которой разыгрывается жестокая драма рыбацкой жизни, во всем ее духовном и мистическом значении. Жизнь на корабле не содержит в себе ничего обыденного и второстепенного. Постиг я это в те ночные часы, когда стоял на палубе — один на один с далекими звездами, ощущая всю ярость дождя и ветра. Более того, долгое пребывание в море может оказаться даже опасным, ибо порождает привычку к размышлениям. Другое дело, что моряки не склонны к высокопарным выражениям. Гордость за свое маленькое грязное суденышко они обычно прячут за весьма прозаическими рассуждениями.