Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Задолго до рассвета немцы начали обстрел и бомбежку нашего берега бухты. Отдельные снаряды разрывались поблизости, но основная масса ложилась на прибрежных позициях, где вовсю полыхало багровое зарево. Потом ответила наша артиллерия. Учитывая, как мало оставалось у наших снарядов, легко было догадаться, что это не контрбатарейная борьба, а огонь по очень важной цели и этой целью мог быть тот самый немецкий десант. Затем гром пушек сделался прерывистым, в промежутках стала пробиваться ружейно-пулеметная стрельба. Молдован перекрестился. Мы поспешно разобрали оружие. Лейтенант раздал последние оставшиеся обоймы. Я, завернув зачем-то на кухню, увидел календарь. По привычке оторвал листок. Двадцать девятое, понедельник.

Некоторое время спустя, уже на рассвете, немецкие орудия ударили на юго-востоке. Часа через полтора бой разгорелся и там – на Сапунской гряде, а возможно, и дальше к югу. Самое поганое заключалось в том, что звуки боя с южной стороны довольно быстро приближались, а это означало одно – немцы добились на Сапун-горе успеха. Неужели прорвали фронт?

По улице перебегали группы красноармейцев. В противоположную сторону, к вокзалу, изредка пробирались раненые. Пролетевший прямо над головами «мессер» расстрелял из пулемета скакавшую на юг артиллерийскую упряжку. Раненая лошадь билась в постромках, две другие были мертвы. Все артиллеристы погибли – мы бегали, смотрели, думали помочь. Молдован, зажмурившись, выстрелил лошади в ухо. Вернувшись, сел в углу и больше в разговорах не участвовал.

От пробегавшего с донесением краснофлотца – он остановился на минуту, чтобы напиться воды, – стало известно, что немцы, переправившись через бухту на катерах и резиновых лодках, сумели зацепиться в устьях балок и там уже несколько часов идет жестокий бой.

– Шо там, хлопцы, робится, чисто месиво, мать их так. Ну, я побег. Бывайте, братишки.

Шевченко сделался невероятно мрачен.

– И чего мы тут загораем, хотел бы я знать?

Младший лейтенант, сам мрачнее тучи, только пожал плечами. Меликян сосредоточенно возился с карабином. Неподалеку, на нависшем над нами холме, рвануло сразу несколько снарядов.

– Да, – сказал Старовольский задумчиво, – устроились мы тут неплохо. Курортники.

Мухин хмыкнул.

– Да ладно, товарищ лейтенант. У всякого свое дело. Дойдет и до нас. Вон, попрут их танки по шоссе, тут-то мы им жару и дадим. Из винтовок будет в самый раз.

Мишка уныло поглядел на выданный нам пулемет. Починить его мы не успели, патроны пропадали без пользы. Лейтенант, поймав его взгляд и немного подумав, распорядился:

– Короче, так. Молдован остается на посту, остальные со мною, во вчерашний штаб. Ждать до вечера смысла нет. Заодно завернем в ремонтную мастерскую.

– Бесполезно, – ответил Мишка, косясь на «безнадежную машинку».

– Знаю, но может, заменят на что-нибудь другое. Федору без нужды не высовываться, дожидаться нас. Если через два часа не появимся – мало ли что, под богом ходим, – присоединяйся к другому подразделению.

Того штаба, где вчера был Старовольский, на месте не оказалось, все были брошены в бой. В другом, штабе какого-то стрелкового батальона, с нами разговаривать не стали. «Дан приказ, выполняйте. Вас надо учить, товарищ младший лейтенант? Кру-угом!» Та же история повторилась минут через десять, когда мы попытались объяснить, кто мы, пробегавшему по улице майору. Правда, выразился он грубее и пригрозил вдогонку трибуналом. Злые как черти мы понеслись в дивизионные мастерские, чтобы там решить вопросы с пулеметом. Звуки боя в балках как молот били по ушам, казалось, что сейчас, сию минуту оттуда появятся немцы и разнесут тут всё к последней матери. Странно, но раньше, на Бельбеке, Мекензиевых и на Братском кладбище, подобных мыслей у меня не возникало, а ведь немцы были буквально перед носом. Эффект невидимой угрозы – или осадок от увиденной неразберихи?

Оружейные мастерские располагались в обширном дворе, с двух сторон обнесенном стеной из ракушечника, а двумя другими упиравшимся в гаражи и кирпичные постройки. Ворота были распахнуты, часовых мы не увидели. Двор был перепахан воронками, отдельные еще дымились. Колесами кверху лежал накрытый бомбой грузовик. Десятка три красноармейцев перетаскивали большие деревянные ящики и поднимали их в кузова стоявших у склада полуторок. Руководивший красноармейцами капитан, не дослушав нашего доклада, решительно нас обматерил, и мы, рассыпавшись по двору, сами кинулись искать техническое начальство. Мне повезло – из гаража, к которому я подбежал, выскочил пожилой, лет сорока, человек в невылинявшей гимнастерке и с парой кубарей воентехника второго ранга. Я кинулся ему вдогонку, крича: «Товарищ воентехник, товарищ воентехник!» Злополучный пулемет болтался у меня на плече (на левом, на правом была винтовка). Воентехник недовольно остановился, я на бегу едва в него не врезался.

– Чего орешь, придурок? Кто такой? Какого тут хрена шастаешь?

Небо гудело от самолетов. Тяжело дыша, я принялся докладывать:

– Командир приказал: починить надо. А если починке не подлежит, заменить. Нам в штабе сказали в мастерские идти.

Я собирался сообщить о выданной в штабе бумаге. Однако воентехник был сильно не в духе и к тому же слегка подогрет. Кося краем глаза ввысь, он, сдерживая ярость, процедил:

– Чинят, боец, валенки.

Произнеся три этих слова, воентехник скривил свой рот, выразительно давая понять, что слово «боец» в отношении мне подобных используется в Красной Армии исключительно по недоразумению. Сквозь запах гари, бензина и тола я уловил могучий перегарный дух. Воентехник между тем продолжал:

– А технику… – сделав паузу, он свирепо вобрал в волосатые ноздри воздух, – ре-мон-ти-ру-ют.

Я надеялся, что на этом просвещение трудящихся масс в моем, отдельно взятом лице завершится, тем более что гул самолетов делался ближе и ближе. Но воентехник не ведал страха. По крайней мере, на время о нем позабыл. Назидательно выставив вверх указательный палец, он торжествующе заявил, как, видно, часто делал перед новобранцами:

– А слово «ремонт», ядрить вашу мать, есть от слова «реанимация», то есть…

В этом месте взгляд техника преисполнился презрения ко всем технически безграмотным гражданским и военным недоумкам. Палец угрожающе нацелился мне в грудь, после чего пятикратно дернулся в такт произносимым с расстановкой словам.

– Восстановление… всех… жизненно… важных… функций. Уяснил? А теперь – кру-гом! На хе-ер – пшёл!

Я не на шутку разозлился и проорал, заглушая гудение в небе:

– А у меня приказ, товарищ воентехник!

– А у меня – эвакуация, – заорал он в ответ. – А слово «эвакуация» означает…

Его оборвал Старовольский, который подошел к нам откуда-то сбоку и равнодушно произнес:

– Драп подальше от передовой.

Воентехник остолбенел. Чуть-чуть придя в себе – гул сделался совсем невыносимым – он озадаченно проговорил:

– Ты это чё, совсем тут охренел, младшой? Да я тебе, да я вас всех. Тревога!

Он был моментально услышан. К нам, перескакивая бензиновые лужицы, бросились капитан и несколько красноармейцев. Мы сгрудились вокруг Старовольского.

– Кто такие? Как пробрались? Документы! – заорал капитан, подбежав к нашей маленькой группе. В руке его блеснул вороненым стволом наган. Красноармейцы навели винтовки. Идиотизм ситуации усугублялся тем, что несколько минут назад младший лейтенант честно пытался предъявить капитану бумаги, но тот не захотел нас слушать.

Старовольский заорал в ответ, но что он заорал, никто уже не слышал. Нам на головы с бешеным воем устремился пикирующий бомбардировщик. Мы попадали на вонявшую соляркой и бензином землю. Плотный горячий воздух свирепо ударил по перепонкам, в носу запершило от пыли и газа. Вслед за первым «Юнкерсом» отбомбился второй – угодив своими бомбами в одно из кирпичных зданий. Пламя, что вырвалось оттуда, я ощутил затылком, ткнувшись лицом с закрытыми глазами в песок. Рядом со мною свалился на землю кирпич. Вскрикнул Меликян, матернулся Мухин. По лужице бензина пробежала очередь, и грязная жижа полыхнула неестественным пламенем.

– В гараж! – раздался голос Старовольского.

Я вскочил. Весь двор окрасился в багровый цвет. К воротам, виляя, катила полыхающая полуторка, за ней бежали, пылая факелами, люди. Другая машина горела, оставаясь на прежнем месте. Строча из пулемета, проносился, разрывая воздух, истребитель. Одна из трасс, как вертелом, прошила капитана и на секунду зафиксировала его в положении стоя, со сведенными судорогой руками. Как он упал, я не увидел, потому что пронесся за остальными в укрытие. Передо мной, припадая на ногу, неуклюже бежал Меликян. Он обо что-то споткнулся, я бросился ему на помощь – и заметил, что препятствием был мертвый воентехник.

Забившись в гараж, мы и чужие красноармейцы какое-то время пережидали обстрел. Несколько раз по массивной двери пробарабанили очереди крупного калибра. Все кончилось так же резко, как началось. Самолеты ушли. Мы выползли наружу.