Скала прощания - Тэд Уильямс

Смех Адиту был похож на дождик.

— Как хорошо все это сбросить! Там было так холодно, — там, где был этот отрок, Джирики! Холодно!

— Ты права, Адиту, — мрачно произнес Джирики. — Нам так легко забыть о той зиме, что воцарилась вокруг, когда в нашем собственном доме все еще лето. Ну, пошли в Ясиру — туда, где среди собравшихся будут неверящие, что зима вообще возможна.

Он вывел их через странный вестибюль и повел по коридору из ив, усыпанному солнечными бликами. Адиту шла за ним, а замыкал шествие Саймон, все еще отчаянно красный и вынужденный наблюдать ее пружинистую походку.

Увлекшись созерцанием Адиту в ее летнем наряде, Саймон какое-то время ни о чем другом не думал, но даже сестра Джирики с ее изысканным изяществом и все великолепие Джао э-Тинукай не могли заставить его забыться навсегда. Кое-что из услышанного начало беспокоить его: Кендарайо'аро явно был на него рассержен, а перед этим Адиту говорила что-то о нарушении правил, Саймон это ясно слышал. Что же происходит?

— Куда мы идем, Джирики? — не выдержал он, наконец.

— В Ясиру, — ситхи указал рукой вперед. — Вон туда, видишь?

Саймон стал вглядываться, защищая рукой глаза от яркого солнца. Вокруг было столько помех, причем солнце было самой главной из них. Всего за несколько дней до этого он спрашивал себя, сможет ли когда-нибудь снова согреться. И почему он снова дозволяет тащить себя куда-то, когда хочется только одного: рухнул на землю, прямо в клевер, и заснуть?..

Сначала Ясира показалась всего лишь грандиозной палаткой странной формы, центральный столб которой возносился вверх на пятьдесят футов. Она была обтянута тканями более яркими и сильнее трепещущими, чем все остальные сооружения Джао э-Тинукай. Лишь приблизившись еще на несколько десятков шагов, Саймон смог рассмотреть, что центральным столбом был огромный вяз с раскидистыми ветвями, чья верхушка возносилась высоко в небо, гораздо выше самой Ясиры. Проделав еще около сотни шагов, он понял и причину, по которой такой переливчатой выглядела ткань.

Бабочки!

С самых широких ветвей дерева тянулись вниз тысячи нитей, таких тонких, что они казались всего лишь параллельными лучами света, ниспадающими на землю вокруг всего дерева. Уцепившись за эти нитки сверху донизу лениво помахивая сверкающими крылышками, сгрудившись так тесно, что их крылья находили друг на друга подобно черепице на какой-то невероятной крыше, расположились… миллионы, миллионы бабочек. Они были всех цветов и оттенков, которые только можно вообразить: оранжевые и цвета красного вина, темно-красные, как бычья кровь, и мандариново-золотистые, лазурно-голубые и желтые, как одуванчики, бархатно-черные, как ночное небо. Тихий шепот их крыльев раздавался повсюду, как будто то был голое самого теплого летнего воздуха. Они двигались еле-еле, почти погруженные в сон, но они не были связаны никакими иными путами, насколько мог видеть Саймон. Подобно бесчисленным бликам подвижного трепещущего сияния, бабочки превращали солнечный свет в ни с чем не сравнимую кладовую живых драгоценностей.

В тот миг, когда Саймон впервые увидел ее, Ясира казалась дышащим, сияющим центром Творения. Он замер и, не в силах сдержаться, разрыдался.

Джирики не видел этой реакции Саймона, свидетельствовавшей о переполненности чувств.

— Крылышки трепещут, — сказал он. — Кендарайо'аро принес весть.

Саймон всхлипнул и утер глаза. Глядя на Ясиру, он вдруг подумал, что способен понять горечь Инелуки, ненависть Короля Бурь к человечеству, которое так по-детски разрушительно. Пристыженный, Саймон выслушал слова Джирики, как будто они шли откуда-то издалека. Принц ситхи говорил что-то о своем дяде — разве Кендарайо'аро разговаривает с бабочками? Саймону было уже все равно. Все это было для него уже слишком. Он не хотел думать. Он просто хотел лечь. Он хотел заснуть.

Джирики заметил, наконец, его состояние. Он осторожно взял Саймона за локоть и повел его к Ясире. Перед этим безумным великолепным сооружением, нити, унизанные бабочками, спускались по обе стороны деревянного входа, который представлял собой просто резную раму с вьющимися по ней розами. Адиту уже прошла через нее, и теперь Джирики провел туда Саймона.

Если снаружи эффект, создаваемый бабочками был исполнен сверкающего великолепия, то внутри он был совершенно иным. Многоцветные столбы света просачивались через живую крышу, как через цветное стекло, которое вдруг стало подвижным. Огромный ясень, служивший основой Ясиры, был расцвечен тысячей переливающихся оттенков; Саймону это снова напомнило странный лес, колышущийся под неспокойным океаном. На этот раз, однако, эту мысль было трудно переварить. Ему казалось, что он буквально тонет, он бултыхался в роскоши, которой ему было не постичь.

Огромное помещение почти не имело обстановки. Повсюду были разбросаны роскошные ковры, но между ними просто росла трава. Там и сям блестели мелкие водоемы с цветущими кустами и камнями вокруг — все как снаружи. Единственными отличиями были бабочки и ситхи.

Здесь собралось множество ситхи, мужчины и женщины, в костюмах, таких же разнообразных по цвету, как крылья бабочек, трепыхающихся над головой. Сначала один за другим, а потом целыми группами они поворачивались, чтобы взглянуть на вновь пришедших сотнями спокойных, похожих на кошачьи, глаз, сверкающих в переливающемся свете. То, что показалось Саймону тихим, но недоброжелательным шипением, усилилось. Он хотел убежать и даже было рванулся прочь, но хватка Джирики на его локте была хоть и не грубой, но крепкой. Он почувствовал, как его ведут к холмику у подножия дерева. Высокий обросший мхом камень стоял там, как указующий перст, торчащий из заросшей травой земли. На низких сидениях перед ним расположились двое ситхи в великолепных бледных одеяниях — женщина и мужчина.

Тот, что сидел ближе, поднял лицо при приближении Саймона и Джирики. Его волосы, завязанные в узел высоко на макушке, были черными как смоль, под короной из резной белой бересты. У него были такие же золотистые угловатые черты, как у Джирики, но в уголках рта и узких глазах, застыла усталость и это говорило о долгой жизни, исполненной больших надежд и разочарований. У женщины, сидевшей по левую руку от него, волосы были глубокого медно-рыжего тона, на голове ее тоже был белый берестяной обруч. Ее многочисленные косички заканчивались длинными белыми перьями, ее руки украшали несколько колец и браслетов, черных и блестящих, как волосы человека рядом с ней. Лицо ее было самым неподвижным и строго спокойным из всех лиц ситхи, которые довелось видеть Саймону. И мужчина, и женщина несли на себе печать возраста, проницательности и спокойной неподвижности, но это было неподвижностью темного старого пруда в тенистом лесу, спокойствием неба, полного неподвижных грозовых облаков: казалось, что подобное спокойствие может таить какую-то опасность, по крайней мере, для несмышленышей-смертных.

— Тебе следует поклониться, Сеоман, — тихо подсказал Джирики. Саймон может быть, из-за дрожи в ногах, пал на колени. Сильно пахнуло влажным дерном.

— Сеоман Снежная Прядь, дитя человеческое, — громко сказал Джирики, — знай, что ты предстал перед Шима'Онари, королем зидайя, властелином Джао э-Тинукай, и Ликимеей, королевой Детей Зари, госпожой Дома Танцев Года.

Не вставая с колен, оглушенный Саймон поднял глаза. Все взоры были обращены на него, как будто он был каким-то совершенно неподходящим подарком. Шима'Онари, наконец, что-то сказал Джирики — самые резкие слова, которые только Саймон слышал на языке ситхи.

— Нет, отец, — сказал Джирики. — Что бы там ни было, мы не должны так отступать от своих традиций. Гость есть гость, и я прошу тебя, говори на языке, понятном Сеоману.

Тонкое лицо Шима'Онари сморщилось. Когда он, наконец, заговорил, оказалось, что ему гораздо труднее справляться с вестерлингом, чем его сыну и дочери.

— Итак. Ты тот сын человеческий, что спас жизнь Джирики. — Он медленно кивнул, но не выразил большого удовольствия. — Не знаю, способен ли ты это понять, но мой сын совершил очень плохой поступок. Он привел тебя сюда вопреки всем законам нашего народа — тебя, смертного. — Он выпрямился и оглядел ситхи, собравшихся вокруг. — Но что сделано, то сделано, мой народ, моя семья, — призвал он, — никакого вреда не должны мы причинить ему, этому сыну человеческому — мы не падем так низко. Он имеет заслуги как Хикка Стайя, как Носитель Белой стрелы. — Он снова повернулся к Саймону, и на лицо его опустилась безграничная грусть. — Но ты не можешь и уйти отсюда. Мы не можем тебя отпустить. Ты останешься здесь навсегда. Ты состаришься и умрешь среди нас здесь в Джао э-Тинукай.

Крылья миллионов бабочек забормотали и зашептали.

— Остаться?.. — Саймон, не понимая, обернулся к Джирики. Обычно невозмутимое лицо принца было пепельно-серым от потрясения и горя.