Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

если мы хотим оценить всеприсутствие и многозначность узора в современном мире, то эта задача требует особого подхода, ощущения многообразной интерпретируемости. Подобно гашишу, опиум – они обозначали его кодовым словом «глина» – выявляет «мир поверхностей», скрытый в повседневном существовании: «Курильщик опиума или едок гашиша ощущает способность высасывать взглядом сотню мест из одного места»[355].

Разумеется, «внутренние и внешние тревоги» невозможно было надолго разогнать подобными средствами. «Большой мир» вторгался на маленький остров самыми непредвиденными способами: 6 мая Ибицу в связи со своими обязанностями командующего, отвечающего за Балеарские острова, посетил генерал Франсиско Франко, и этот визит стал для Беньямина нежелательным напоминанием о подъеме праворадикальных сил по всей Европе. В начале мая он получил известие, что его брат Георг, который с 1922 г. был активным членом Коммунистической партии Германии, схвачен штурмовиками. Согласно первым сообщением, он подвергся пыткам и потерял один глаз, но это оказалось преувеличением. Беньямин говорил по телефону со своим младшим братом перед отъездом из Берлина, и уже тогда ходили слухи о его смерти. Георг был арестован в апреле людьми в форме и в штатском и посажен в полицейский «следственный изолятор» в Берлине. Летом его перевели в концентрационный лагерь Зонненбург (который охраняли штурмовики и части СС), но к Рождеству освободили. Впоследствии, как и предвидел Беньямин, он возобновил нелегальную деятельность и сотрудничал с подпольной печатью, переводя статьи с английского, французского и русского и редактируя информационный бюллетень. Его снова арестовали в 1936 г. и приговорили к шести годам тюремного заключения, а после его окончания отправили в концентрационный лагерь Маутхаузен, где он умер в 1942 г.[356] Естественно, что известие об аресте брата – аналогичная участь, между прочим, постигла и брата Шолема Вернера – усилило опасения Беньямина за судьбу сына. Однако он не мог напрямую писать об этом Доре, не подставив под удар ее и Штефана: «Шпики сейчас повсюду» (BS, 47). Он смог чуть свободнее вздохнуть в июле, узнав, что она с сыном совершает автомобильную поездку по Центральной Европе. Но к концу мая начал ощущаться шок изгнания, и Беньямин мог писать Шолему: «Я в плохой форме. Полная невозможность обрести какую-либо надежду в долгосрочном плане угрожает внутреннему равновесию человека, даже привыкшего, подобно мне, не иметь почвы под ногами и ничего не ждать от будущего» (BS, 51).

К концу весны Беньямин подумывал о том, чтобы покинуть остров, но у него не было ни денег, ни каких-либо серьезных перспектив (см.: BG, 23). В мае он сообщал друзьям, что его уже приводят в ужас мысли о «мрачной зиме», ожидающей его в Париже, словно бы на смену временам года навсегда пришло состояние холода и смерти. К середине июля у него, как и следовало ожидать, исчерпались средства: он не имел никаких надежных источников дохода, кроме нескольких марок, которые получал от своего берлинского квартиросъемщика. Не представляя, каким образом обеспечить себе в ближайшее время какой-либо заработок, он все больше и больше полагался на милость тех немногих друзей, которые были в состоянии время от времени подбросить ему немного денег. Именно в этих обстоятельствах Беньямин сочинил свои «Грустные стихи»:

Ты сидишь в кресле и пишешь,

И все сильнее, и сильнее, и сильнее устаешь.

Ты вовремя ложишься в постель,

Ты вовремя ешь,

У тебя есть деньги –

Посланные милосердным Господом.

Жизнь чудесна!

Твое сердце бьется все громче, и громче, и громче,

Море все больше, и больше, и больше успокаивается

До самых своих основ (GS, 6:520).

Разумеется, в печальной атмосфере этого стихотворения слышатся нотки ироничного веселья, по крайней мере до заключительного трехстишия, представляющего собой своего рода конец света в миниатюре. Имеет смысл сравнить «Грустные стихи» с самым известным из всех стихотворений, сочиненных немецкими изгнанниками, – со стихотворением «К потомкам» Бертольда Брехта (1938). В то время как Беньямин описывает ощущения индивидуума, погружающегося в глубины истории, Брехт обращает свой взор к временам, когда само это погружение станет историей:

О вы, которые выплывете из потока,

Поглотившего нас,

Помните,

Говоря про слабости наши,

И о тех мрачных временах,

Которых вы избежали[357].

В итоге Беньямин мог находить парадоксальное утешение в дождливой погоде, преобладавшей на острове тем летом, невзирая на свою привычку работать на свежем воздухе. Как он писал Гретель Карплус, «я люблю пасмурные дни – не только на севере, но и на юге» (GB, 4:249). И все же его несчастья и нужда были неподдельными. Мы уже упоминали сообщение Висенте Валеро, в 1990-е гг. опросившего многих старейших жителей острова; по его словам, островитяне, от которых не могли укрыться бедность и одиночество этого человека во все более поношенной одежде и с шаркающей походкой, называли Беньямина “el miserable”[358]. Уже первые три месяца, проведенные им на острове, резко контрастировали с тем восторгом, который вызывало у него идиллическое существование на лоне природы и окружающее первобытное общество в 1932 г.; последние же три месяца окончательно ввергли его в отчаяние. На протяжении этих месяцев Беньямин постепенно отдалился даже от своих островных друзей, будучи вынужден неоднократно менять жилье. Его и без того скудный рацион перестал отвечать минимальным физиологическим потребностям организма, и это недоедание в сочетании с его душевным состоянием стало причиной ряда изнурительных болезней.

Однако у Беньямина еще сохранились кое-какие связи с литературным миром. Он упорно поддерживал контакты с несколькими газетными корреспондентами и редакторами журналов, включая Карла Линферта, Макса Рихнера и Альфреда Куреллу. Последний переселился в Париж и явно подумывал о посещении Ибицы; в июне Беньямин отправил ему письмо с описанием условий жизни на острове и двух его главных городов. Он писал Курелле, который в то время был секретарем французского отделения Коминтерна, что очень рад получить от него известие: «Вы находитесь в центре, я же в лучшем случае двигаюсь по касательной» (GB, 4:224). И все же эта касательная при всей ее ненадежности продолжала обеспечивать его работой: в середине июня он сообщал из Сан-Антонио о том, что из Германии по-прежнему приходят «заказы на статьи», включая и заказы «из контор, прежде не проявлявших ко мне большого интереса» (BS, 59)[359]. В среднем ему удавалось заработать примерно по 100 марок в месяц, в то время как прожиточный минимум на острове составлял 70–80 марок в месяц. И на его производительность никак не повлияли ненадежные обстоятельства его повседневного существования. Наоборот, именно в этот начальный период изгнания он написал ряд самых