Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

«О миметической способности», законченный в сентябре[341]. Он ссылался на два этих текста, оставшихся не опубликованными при его жизни, как на «заметки» о философии языка. Шолему, который по просьбе Беньямина прислал ему копию его эссе 1916 г. «О языке вообще и о человеческом языке», нужную ему для работы, он называл свой новый текст всего лишь глоссой, или дополнением к этому старому эссе, вещью откровенно «неавторитетной», что было намеком. Его темой служило не что иное, как «новый аспект нашей старой склонности указывать способы, которыми была побеждена магия» (BS, 61, 76).

Переживание подобия – как чувственное (например, подобие лиц), так и нечувственное (подобие между человеком и звездами) – имеет свою историю: такова была отправная точка. Беньямин не упоминает греческое изречение «подобное познается подобным», но применяет здесь, как и в других работах, концепцию мимесиса в рамках этиологии восприятия. Можно предположить, что в давние времена подражательный дар играл заметную роль в том, что мы сегодня понимаем под восприятием, и то, что мы считаем объективными естественными процессами, в принципе поддавалось имитации. Беньямин полагает, что былая витальная энергия «миметического порождения и восприятия», энергия, задействованная в первобытных практиках магии и ясновидения (таких, как танцы), предшествовавших становлению религий, целиком перешла в язык: именно языку в форме письма и речи «с течением времени ясновидение передало свои древние силы». Речь идет об энергии чтения, пробужденной сначала «миметическим характером» таких объектов, как внутренности, звезды, совпадения, а затем и более формализованными письменами, например рунами. При любом акте чтения или письма сходство улавливается лишь в критические моменты, когда оно будет «мимолетно проблескивать из потока вещей». При «профанном чтении» в не меньшей степени, чем при «магическом чтении», существует необходимый темп, меняющаяся скорость, с которой миметическое сливается с семиотическим, поскольку в языке миметическое проявляется лишь через материальное средоточие смысла, выраженное в сочетании звуков или письменных символов. Тем не менее очевидно, что язык – не просто система знаков. В более принципиальном плане он представляет собой живой «медиум» – Беньямин издавна любил этот термин, – в котором взаимодействуют друг с другом значения предметов, так сказать, «их сущности, их мимолетнейшие и тончайшие субстанции, даже ароматы»[342]. В качестве вместилища древних сил ассимиляции, язык, и письмо в частности, представляет собой «наиболее полный архив нечувственных подобий». Соответственно, концепция нечувственных подобий играла ключевую роль в этом «новом обращении» Беньямина к теории языка, поскольку если подобие вообще представляет собой органон опыта (AP, 868), то именно нечувственное подобие «создает натяжение не только между произнесенным и подразумеваемым, но и между написанным и подразумеваемым и точно так же между произнесенным и написанным» – и всякий раз, добавляет Беньямин, совершенно по-новому. Здесь просматривается очевидная связь с теорией диалектического образа, который есть образ если не буквально увиденный, то прочитанный, историческая совокупность, внезапной вспышкой возникающая в языке посредством соответствия моментов.

В «Пассажах» в том месте, где речь идет о физическом присутствии духа у игрока, делающего ставку, Беньямин говорит о таком чтении, которое в каждом случае приобретает характер гадания (папка O13,3), и показывает далее, что гадательное отношение к вещам было характерно в XIX в. и для фланера, и для коллекционера, каждого из которых по-своему преследовали подобия. Более того, в «Обормоте» и других главках «Берлинского детства» изображается ребенок, обитающий во вселенной магических соответствий и воплощающий в пространстве своих игр бесконечно продуктивный миметический гений. Судя по всему, именно пример, который дают такие неутилитарные и даже в чем-то невольные занятия, как азартные игры, фланерство, коллекционирование и детские игры, отражающие разные стороны личности самого Беньямина, и дает возможность говорить о том, что всякий процесс чтения включает в себя не только способность к приобретению сходства, но и нечувственное подобие. Ибо «в нашем наличном бытии больше не обнаруживается то, что когда-то привело к возможности говорить о таком подобии и прежде всего пробуждать его».

В последние годы существования Веймарской республики был издан ряд эссе Беньямина, в наше время ставших классическими: «Сюрреализм», «Карл Краус», «К портрету Пруста», «Краткая история фотографии». А его небольшие работы, написанные для немецких газет и журналов, были полны блестящих идей на всевозможные темы, разнообразие которых поражает воображение: городской пейзаж, французская, немецкая и русская литература, педагогика, кино, театр, живопись и графика, современная политическая культура, современные СМИ. Но не меньшее значение имели и произведения, оставшиеся в те годы неопубликованными и даже незаконченными: в частности, именно тогда было положено начало исследованию о пассажах и «Берлинскому детству на рубеже веков» – двум проектам, вокруг которых будет строиться буквально все творчество Беньямина в течение ожидавших его долгих лет изгнания.

Глава 8

Изгнание: Париж и Ибица. 1933–1934

В биографии, составленной в июне 1940 г. для получения выездной визы из Франции, Беньямин писал: «Для меня межвоенные годы естественным образ ом разделяются на два периода – до и после 1933 г.»[343]. 28 января 1933 г. Курт фон Шлейхер, менее двух месяцев занимавший должность германского канцлера, подал в отставку, фактически доверив назначение нового рейхсканцлера президенту страны Паулю фон Гинденбургу, а не парламенту. Какое-либо подобие парламентской демократии, по сути, отсутствовало в немецкой политике по крайней мере еще с 1930 г., когда рейхсканцлер Генрих фон Брюнинг в отчаянной попытке удержать Германию от сползания в хаос начал управлять страной при помощи чрезвычайных указов. Сейчас, 30 января, Гинденбург назначил очередным рейхсканцлером Адольфа Гитлера, после чего 1 февраля распустил парламент. Прежде чем в начале марта были проведены новые выборы, в ночь с 27 на 28 февраля сгорел Рейхстаг, который, возможно, был подожжен самими национал-социалистами. Немедленно воспользовавшись ситуацией, Гитлер своими указами наделил правительство рядом чрезвычайных полномочий и тем самым создал условия, которые стали прямой причиной того, что в стране на протяжении следующих полутора лет было построено тоталитарное полицейское государство. Оппозиционные партии были запрещены, а противников режима бросали в тюрьмы, где многие из них были зверски убиты. Сразу же после пожара Рейхстага страну покинули ряд друзей Беньямина, включая Брехта, Блоха, Кракауэра, Вильгельма Шпайера, Бернарда фон Брентано и Карла Вольфскеля. Другие, в том числе Эрнст Шен и Фриц Френкель, были арестованы и отправлены в поспешно организованные концентрационные лагеря. (Шен, в марте лишившийся должности художественного руководителя Франкфуртской радиостанции, был повторно арестован в апреле, после чего ему удалось бежать в Лондон; Френкель в том же году эмигрировал в Париж, где в 1938–1940 гг. жил в одном доме с Беньямином.) Сам Беньямин в те дни едва осмеливался выходить на улицу[344]. Как выразился Жан-Мишель Пальмие, «всего за несколько месяцев Германия лишилась своих