Рембрандт - Гледис Шмитт

— Вы бы лучше сходили к Бонусу да спросили, не надо ли полечить вашу царапину, — посоветовал ей Рембрандт, вынимая из шкафа плащ и шляпу и направляясь к двери.

Хендрикье не спросила, куда он идет и когда вернется, а только ответила, что беспокоить доктора Бонуса нет смысла — ей уже приходилось лечить такие царапины черным мылом и уксусом. И Рембрандт ушел, желая лишь одного — не видеть своего дома, онеметь от холода, бродить до тех пор, пока изнеможение и непогода не лишат его способности размышлять о том, чем была и чем стала его жизнь, от которой бог или судьба оставили только обломки да пепел.

Художник промок до костей и лишь тогда заставил себя вернуться на Бреестрат. Стоило ему заметить с каменного мостика фасад своего дома, как этот вид подействовал на него, словно повторный приступ болезни; однако, когда он отпер дверь и вошел в переднюю, холодный ком, бившийся в его груди, начал быстро оттаивать. Словно в ожидании праздничного приема, все свечи были зажжены, плиты свежевымытого пола сияли чистотой, а из дальних комнат волнами шли тепло и запах пекущейся имбирной коврижки. Художник постоял у двери, наслаждаясь тишиной, но тут появилась Хендрикье Стоффельс в алом корсаже и юбке, которых она не надевала с того самого дня, когда к Рембрандту пришел посланец Городского совета.

— Ваша милость, да вы поглядите только на себя — вы же насквозь промокли! — воскликнула девушка, подходя и отбирая у него плащ и шляпу, с которых стекала вода.

— Да. Я гулял.

Хендрикье не выказала намерения задавать вопросы, и художник не стал ничего объяснять. Он снял мокрые башмаки и ступил ногами на плиты, еще теплые после недавнего мытья.

— А как тут шли дела без меня?

— Прекрасно, ваша милость. Титус вполне успокоился. Он немного поспал, а теперь торчит в кухне — говорит, что помогает мне стряпать. Если вашей милости угодно помыться перед ужином, то у вас в спальне затоплен камин и приготовлен котел горячей воды.

— Благодарю. С удовольствием помоюсь.

— Да вы не торопитесь — ужин подождет, Титус тоже: из-за этой суматохи он весь день сидел не евши, поэтому в три часа я дала ему миску супа.

Держась за перила от крайней усталости и боясь, как бы Хендрикье не подумала, что он пьян, художник поднялся наверх. Там тоже все блестело, всюду царили порядок и благословенная тишина, к которой было так приятно прислушаться звенящими от ветра ушами. Спальня была озарена неярким светом свечей и горящего камина. У огня стояли табурет и домашние туфли, а на табурете лежал коричневый шерстяной халат Рембрандта, отделанный спереди бобровым мехом. Художник не надевал его уже много лет и удивился, как девушка ухитрилась откопать его в хаосе кладовой, где хранились вещи. Встав у камина, Рембрандт стащил с себя сырую, липнувшую к телу одежду, подлил горячей воды из котла в медный таз с холодной водой, также приготовленный Хендрикье, намочил полотенце, выжал его и, вздрагивая от боли и удовольствия, начал растирать свое ноющее тело влажной горячей тканью, жар которой проникал, казалось, до самых костей. Затем, обнаружив, что девушка поставила для него на камин графинчик водки и серебряный бокал, он выпил и лишь после этого взял в руки теплый пушистый халат, от вывернутых складок которого исходил целительный запах камфары.

Внизу, в маленькой гостиной, Рембрандт лишний раз убедился в деликатности Хендрикье: она не только широко распахнула дверь в комнату Гертье, но и не поставила на стол прибор для себя, а на то место, которое раньше занимала бедная Гертье, водрузила медный кубок с веточками самшита. Пока художник созерцал все это, девушка привела из кухни Титуса, который держался за завязки ее передника, делая вид, что управляет ею, как лошадкой. Хендрикье несла большую миску с ароматным раковым супом с клецками, приправленным перцем и петрушкой, и лицо ее, разгоряченное стоянием у очага, просвечивало сквозь облако пара.

— Не поужинаете ли с нами? — осведомился художник, все еще не решаясь назвать ее по имени.

— Благодарю, ваша милость, не могу: у меня на вертеле баранья вырезка — за ней надо присматривать. А вы садитесь и отведайте супа. Надеюсь, он придется вам по вкусу. Сейчас я принесу сухари.

Рембрандту пришлось по вкусу все, начиная от превосходного супа до очищенных грецких орехов и яблок, нарезанных ломтиками и выложенных красивым узором на старинном блюде из тонкого синего стекла. За спиной у него потрескивал камин, и тепло, проникая сквозь тяжелый халат, расслабляло напряженные мускулы спины и плеч. Время от времени в гостиной появлялась Хендрикье и меняла блюда; ее красивые смуглые руки казались особенно гибкими и подвижными на фоне чистой скатерти, волосы растрепались от спешки, и аромат, исходивший от нее, был таким приглушенным, что казался не ароматом, а запахом свежести, вроде того, что исходит от выстиранного белья, когда его вносят в дом с солнечной улицы.

Она принесла прямо с огня две коврижки. «Та, что побольше, — для Титуса», — сказала она, взъерошив смуглыми пальцами огненные кудри малыша; в Рансдорпе такого обязательно прозвали бы тощим цыпленком, и если его тонкие косточки малость обрастут мясом, это будет только хорошо — тогда она сможет сильнее любить и крепче обнимать мальчика, не боясь переломать ему ребра. Титус засмеялся, как смеется ребенок, когда хочет, чтобы его приласкали, но Хендрикье сделала это не раньше, чем молоко было выпито, а коврижка съедена.

Затем она подхватила его на руки, унесла наверх, и смех их долго доносился до Рембрандта, сидевшего за орехами и вином. Бокал его опустел, и он потянулся к графину, но его волосатая рука замерла на хрустальной пробке. Нет, не надо. Он уже выпил водки наверху, два бокала вина за едой, и после третьего ему, безусловно, будет трудно владеть собой. Но почему в собственном доме, да еще после такого дня, такого года, такой жизни он обязан вечно держать себя в руках? Мысль его сделала внезапный скачок: он вспомнил, как госпожа Тюльп советовала ему перебраться после отъезда Гертье на мансарду и спать там с учениками. «Как это было глупо!» — подумал художник. Каким смешным выглядел бы он сейчас в глазах Хендрикье Стоффельс, если бы стал перетаскивать туда свои вещи! Рембрандт рассмеялся и налил себе третий бокал вина. Вино лишь разлило по всему его телу приятное тепло, он вздохнул, закрыл глаза и впал в дремоту, которую мгновенно стряхнул с себя, услышав на лестнице легкие торопливые шаги девушки.

Когда она вошла, растрепанная после возни с Титусом, Рембрандт увидел, что девушка совершенно изменилась: большие темные глаза потеплели, рот приоткрылся в улыбке, прядь густых вьющихся волос упала на лоб.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});