Рембрандт - Гледис Шмитт

— Господи боже! — воскликнула Хендрикье, хватаясь за щипцы. — Вы только посмотрите, что она натворила: она вернулась в кухню и швырнула гуся в огонь.

— Но зачем? — изумился художник, глядя на почерневшего гуся с таким ужасом, словно перед ним корчилось на огне живое существо.

Большие тихие глаза удивленно расширились.

— Зачем? Я думала, ваша милость давно все поняли. Тут и слепому ясно: она — сумасшедшая.

* * *

Вечер начался удачно, и тем не менее доктор Тюльп отнюдь не считал его удачным. Обычно, когда к ним заходил Ян Сикс, время летело быстро, а сегодня, хотя еще не было девяти, хозяин думал, что уже десять, и спрашивал себя, когда он наконец сможет отбыть ко сну.

Жена его оказалась более стойкой. Прямая, с крупными чертами лица, она сидела у трехсвечника, заполняя паузы звяканьем вязальных спиц и беглыми замечаниями о всяких пустяках. Ей гораздо больше, чем ее мужу, льстило то, что молодой человек предпочитает их маленькую гостиную самым знаменитым салонам, что отпрыск влиятельнейшей патрицианской семьи регулярно, как родственник, появляется на их пороге, почтительно держа шляпу в руках. Обычно доктора тоже радовали эти визиты: молодой человек, наделенный беспокойным бунтарским умом, раздумывал над теми же вопросами, которые мучили самого Тюльпа, когда он был молод. Но сегодня обычных словоизвержений не произошло, и теперь, когда пошел уже второй час беседы, врач неожиданно заметил, что в ней не участвуют ни о сам, ни его жена. Говорили только двое: их дочка Грета и Ян Сикс, и оба они, вероятно, обрадовались бы, если бы хозяин с хозяйкой ушли погулять и оставили их одних.

Тюльп взглянул на жену и спросил себя, не додумалась ли она до того же, что он. Если так, то как женщина практичная она немедленно разъяснит дочери, что той лучше выбросить из головы разные ненужные мысли: Грета ребенок, а Яну уже двадцать: фамилия Греты — Тюльп, а Яна — Сикс; у Греты всего лишь приличное приданое, а Ян — наследник огромного состояния и может притязать на руку любой девушки, даже из Оранского дома. Цветок надо сорвать прежде, чем он успеет распуститься; девочку нужно избавить от душевной драмы, а если уж она созрела для брака, открыть двери дома полудюжине подходящих молодых людей… Впрочем, не слишком ли много значения придают таким вещам? От них еще никто не умирал, если не считать героев английских баллад. Тюльп видел, как расстаются с жизнью от скуки, от мук нечистой совести, от гложущей тревоги, но никто — по крайней мере никто из тех, кто перебывал у него в руках, — не умер от неразделенной любви.

Госпожа Тюльп сложила вязанье и осведомилась, не хочет ли кто-нибудь вина и торта с изюмом. Грета, слишком воспитанная, чтобы остаться сидеть, тоже встала и пошла на кухню, а доктор остался наедине с Яном Сиксом, который, казалось, совсем позабыл о его существовании и не пришел в особый восторг, когда ему об этом напомнили.

К счастью, в эту минуту загремел дверной молоток, и стук его прервал неклеившийся разговор. На пороге, тщательно выбритый, вычищенный и затянутый в тесноватый камзол, стоял Рембрандт.

— Входите и устраивайтесь поудобнее, — пригласил врач. — У нас Ян — он будет счастлив видеть вас. Ну, как дела?

С Титусом все в порядке; Клартье лучше. Через неделю она уходит: шапочник, приятель госпожи Пинеро, предложил девочке место у себя в лавке, и было бы преступлением задержать ее, сославшись на условия контракта. Жалованья ей кладут больше, да и лавка более выгодное место для девушки: она познакомится там с молодыми людьми…

Тут женщины вернулись из кухни, и начались взаимные приветствия, которые всегда оживляют скучающее общество в момент появления нового гостя. Но их хватило ненадолго: новоприбывший был слишком мрачен, чтобы объединить маленькую распавшуюся компанию. Едва подали угощение и молодые люди опять уселись на свою скамейку у темного окна, как Рембрандт опустился на низкий табурет, спиной к ним, лицом к хозяевам, и остался лишь один способ втянуть Яна и Грету в общий разговор — прямо пригласить их принять в нем участие, чего не то из гордости, не то с досады доктор ни за что не желал сделать. «Ну, этот опять пришел плакаться на свои горести, — думал Тюльп, поглядывая на рыжеватую с проседью гриву Рембрандта. — Но он по крайней мере будет адресоваться с ними ко мне, а это даст мне возможность не чувствовать себя таким лишним в собственной гостиной».

— Тебе не нравится торт? — спросила госпожа Тюльп, и доктор заметил, что не ест его, а только крошит на тарелке.

— Нет, торт прекрасный, — отозвался он. — Просто я уже отучился набивать себе живот перед сном. Наверно, старею.

— Госпожа Доллерд, видимо, придерживается другого мнения, — сказала госпожа Тюльп, приподняв красивые черные брови, лукаво глянув на мужа и подарив его насмешливой улыбкой.

Тут даже бедный Рембрандт был вынужден полюбопытствовать, кто такая госпожа Доллерд, а затем выслушать изрядно приукрашенную историю об одной даме, безумно влюбленной в доктора. Она пишет ему любовные письма, подрубает носовые платки, дарит букеты, а вчера так увлеклась, что бросилась ему на шею в общественном месте.

— Послушайте, Рембрандт, — перебил жену доктор, — вам все-таки следует знать, что пресловутое общественное место это не что иное, как Дом призрения для престарелых женщин, а госпоже Доллерд восемьдесят один год. Бедная старушка не в своем уме.

И вот что странно: Тюльп был уверен, что подобная тема никак уж не привлечет внимание гостя; однако Рембрандт прямо-таки вцепился в эту дурацкую историю и ни за что не хотел расстаться с ней. Как впервые обнаружилось душевное расстройство у госпожи Доллерд? Позволяет ли она себе еще какие-нибудь странности, кроме объяснений в любви? Существует ли вообще резкая грань между нормальным состоянием и помешательством? Какие симптомы доктор считает бесспорным доказательством того, что человек сошел с ума?

— Трудно сказать, — не без раздражения ответил хозяин. — Беспричинные вопли, неистовство, раздевание догола на людях, словом, нечто в этом роде. Если же человек раздражается, попадая в трудное положение, или время от времени забывает, что мертвые это мертвые, такое поведение, безусловно, не является еще признаком безумия. Оно в порядке вещей.

Широкое крестьянское лицо вспыхнуло.

— Нет, я здоров, — сказал Рембрандт. — Я имел в виду не себя.

— А кого же?

— Гертье. Недавно она устроила несколько сцен, правда, непохожих на то, о чем вы говорили. Но все-таки это были сцены, и Хендрикье Стоффельс убеждена, что Гертье рехнулась.

Врач хрустнул пальцами. А ведь и у него с самого начала было такое же ощущение, хотя он всячески старался его подавлять. Ему тоже казалось, что в этой крупной молчаливой женщине есть что-то странное, что-то ненормальное.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});