Всеобщая история бесчестья - Хорхе Луис Борхес

уж и остальные зашевелились. Заведение Хулии – оно было вытянутое, даже и не скажу, сколько метров в длину, и чужака прогнали почти из конца в конец, как по крестному пути, – шлепками, свистом, плевками. Сперва-то его колотили всерьез, а потом, заметив, что он даже не отвечает на удары, пошли в ход обыкновенные оплеухи – то открытой ладонью, а то и безобидной бахромой шарфа, точно в насмешку. А вообще, его как будто сохраняли для Росендо, который ни на шаг не отошел от задней стенки. Стоял молча, прислонившись спиной. Попыхивал окурком, как будто уже понял то, что все мы ясно увидели позже. Вот на кого мы вытолкнули Барышника – прямого и окровавленного, с ветром оскорбительных подначек за спиной. Освистанный, побитый, заплеванный, этот человек заговорил, только когда оказался прямо перед Росендо. И вот чужак на него посмотрел, и утер лицо рукавом, и сказал такие слова:

– Я Франсиско Реаль, с Севера. Я Франсиско Реаль, которого называют Барышник. Я позволил этим соплякам поднять на меня руку, потому что мне нужен мужчина. Слышал я, болтают тут всякие глупости, будто в вашей глухомани завелся поножовщик, из удалых, по прозвищу Задира. Вот его-то я и ищу: пусть он покажет мне, никчемному, что такое храбрость и лихость.

Говоря эти слова, он не отрывал взгляда от Росендо. Теперь в правой у него поблескивал большой нож, который до этого, видать, в рукаве прятался. Все, кто толкал Франсиско Реаля, выстроились кружком, все мы глядели на тех двоих, в мертвой тишине. Даже слепой мулат, что на скрипке играл[62], повернул башку в их сторону.

А тут, слышу, сзади зашевелились, и вот в дверях уже человек шесть или семь – верно, компания того Барышника. Самый пожилой, с обветренным лицом и проседью в усах (сильно он на крестьянина смахивал), шагнул вперед да так и застыл, ослепнув от количества женщин и яркого света. Старик с уважением снял шляпу. Остальные зыркали с порога, готовые пустить в ход ножи, если игра пойдет нечестно.

Что же такое творилось с Росендо, что мешало ему раздавить этого наглеца? Не помню, что случилось с его сигареткой – то ли выплюнул, то ли сама вывалилась изо рта. Наконец Росендо сумел выдавить несколько слов, да так тихонько, что нам на другом конце салона ничего не было слышно. Франсиско Реаль повторил свой вызов, Росендо повторно отказался. И тогда самый молоденький из чужаков присвистнул. Луханера взглянула на юнца с презрением, поправила косу и, раздвигая гостей и девушек, прошла к своему мужчине. Засунула руку ему под пиджак, вытащила сверкающий клинок и протянула Задире с такими вот словами:

– Росендо, я верю, ты ему все растолкуешь.

Под потолком в салоне было такое длинное окно, на ручей выходило. Росендо принял нож двумя руками и, будто не узнавая, скользнул пальцем по кромке. А потом резко отогнулся назад, и нож полетел ровнехонько и затерялся где-то за окном, в Мальдонадо. Меня как будто озноб пробрал.

– Такого и резать даже противно, – сказал Барышник и занес руку для удара. Но Луханера обе его руки перехватила и положила себе на шею, и посмотрела своими глазищами, и жестко так сказала:

– Оставь его, он лишь притворялся перед нами мужчиной.

Франсиско Реаль сперва опешил, а потом обнял ее – как будто навсегда – и крикнул музыкантам, чтобы играли танго и милонгу, а всем нам, кто был в заведении, – чтобы мы танцевали. Милонга пожаром пронеслась от стены до стены. Реаль танцевал очень серьезно, но без всякого куража: ведь Луханера и так была с ним. Когда пара оказалась возле двери, он крикнул:

– Сеньоры, посторонитесь, я увожу ее спать!

Так он сказал, и они вышли щека к щеке, будто качаясь в танго, будто потерявшись в танго.

Со стыда я, наверно, весь пятнами пошел. Сделал еще пару кругов с какой-то женщиной, да так и встал на месте. Выдумал, что мне тут жарко да тесно, а сам бочком-бочком да и к двери. Хорошая выдалась ночка – только для кого? На выезде из проулка встретился мне фургон, на козлах прямо, как люди, стояли две гитары. Мне даже горько стало, что их вот так-то оставили, как будто мы уже ни на что не годные, даже бесхозный инструмент не утащим. И от чувства, что мы – никто, вошла в меня смелость. Схватил я гвоздику, которую носил за ухом, швырнул в лужу и долго потом на нее глядел, вроде как чтобы ни о чем не думать. Мне хотелось мигом перескочить в завтрашний день, выбраться из этой ночи. И тут кто-то толкает меня локтем – это мне было почти как радостно. Я увидел Росендо, тот в одиночку уходил из района.

– Вот полудурок, вечно поперек дороги попадается, – ругнулся он на ходу, то ли чтобы полегчало ему, то ли еще зачем – не знаю. Он выбрал дорогу что потемнее, вдоль Мальдонадо; больше мы с ним не встречались.

Я стоял и смотрел на то единственное, что видел всю свою жизнь: небо от края до края, ручей, кипящий под ногами, спящая лошадь, немощеная улочка, высокие печи. И мне подумалось тогда, что я просто бурьян на этих берегах, выросший посреди жабьих цветков и белых костей. Ну а что еще вырастет из этого мусора, кроме нас, горлопанов с дрожащими руками, спорых только на словах? А потом понял: чем наши места гаже, тем храбрее надо за них стоять. Бурьян, значит? Так пускай милонга кружит голову, а ветер несет запах жимолости. Хороша ночка, да без толку. Звезд высыпало, только глянь – голова закружится, одни поверх других. Я изо всех сил уговаривал себя, что меня это дело никак не задевает, но трусость Росендо и невыносимая отвага чужака не давали мне покою. Даже женщиной на ночь сумел разжиться! На эту ночь и на многие ночи, а может быть, и на все, – подумалось мне, – ведь Луханера – дело серьезное. Бог знает, куда они могли пойти. Уж точно не сильно далеко. Наверняка уже милуются в какой-нибудь ложбинке.

Когда я наконец вернулся, танцы продолжались как ни в чем не бывало. Я незаметно смешался с толпой; некоторые из наших смылись, северяне танцевали наравне с остальными. Никаких тычков да подначек – все вели себя настороженно и аккуратно. Музыка навевала сон, те женщины, что с северянами танцевали, держали рот на замке.

Я чего-то ждал, но вовсе не такого, что случилось вскоре.

Мы услыхали женский плач снаружи, а потом мужской голос – уже нам знакомый, но спокойный, слишком спокойный, как будто уже ничейный:

– Заходи,