Новый Мир ( № 9 2007) - Новый Мир Новый Мир

Люди будут смотреть назад. Смотреть все пристальнее, и будут все четче различать вехи и повороты своего пути, те повороты, которые они не смогут объяснить исходя из познанных законов бытия. Вдруг возникнут нестыковки. И тогда явится светлая и бесшабашная голова, которая объявит о том, что развитие человечества до какой-то, может быть, ранней стадии проходило под чутким и внимательным руководством. Его осмеют. Им пренебрегут. Но он будет умен и упорен и будет находить все новые и новые доказательства, и постепенно перед ним начнет приоткрываться грандиозный первоначальный замысел. И он докажет, что путь человечества был неоднозначен, что итог мог быть совершенно иным. И он догадается, что часто, очень часто мы принимали решения, исходя из своей собственной корысти, из собственного желания славы и власти, и ему станет стыдно за своих создателей, так же стыдно, как мне сегодня. Но когда этот великий ум поймет все это, он определит путь человечества на многие сотни лет вперед. И быть может, человечество окажется мудрее и честнее нас. Хотя это и маловероятно, слишком многому мы успели его научить.

Когда человечество выйдет на свой главный путь — создания новой формы жизни, той формы, которая станет более удобным жилищем для вечного разума, тогда мы сочтем свою миссию выполненной до конца.

Все реже и реже последние из нас будут подниматься на поверхность Земли. Все дольше и дольше будем мы просиживать перед вечно пылающим озером магмы, забывая о людях, о свете звезд, о себе самих. Пока не заснем навсегда в наших остывающих подземных дворцах.

Люди и сегодня находят наши следы на Земле, они находят их даже слишком часто. Но они обращают свои глаза не вниз, не в клокочущий огонь преисподней, а вверх, к звездам, и они правы, когда говорят о богах. Потому что настоящий источник жизни там — в бескрайнем, сияющем звездами небе. А наш путь оказался слишком короток, мы чересчур сосредоточились на нашей задаче, чтобы обратить свою мысль к звездам. Человечество должно исправить нашу ошибку. Но главное даже не это. Главное — человечество должно приготовить и обустроить новое жилище для вечного Разума.

 

41

— Я расскажу тебе историю города. Еще не так давно океан подходил прямо к скалистым холмам и промывал ущелья в плато. И тогда здесь все цвело. А на том месте, где сейчас поднимается гора, был остров, и на нем росли кокосовые пальмы, как они растут и сейчас. Здесь-то и было решено сделать один из выходов. Тогда была поднята из глубины пирамидальная базальтовая скала. Та самая гора, на которой сейчас находится город. Место казалось очень удобным, но была допущена серьезная ошибка, и вместе с горой поднялась часть прибрежного шельфа. Океан отступил, а на его месте образовалась пустыня, и только источники сохранили оазис и кокосовую рощу. На горе возвели обсерваторию для наблюдения за звездами. С самого начала я был здесь, но сначала я был не один.

Люди появились не сразу. Сначала пришли индейцы. Мы встретили их приветливо, но они сочли за лучшее уйти, объявив гору заповедным местом подземных богов. Они и сложили те легенды, которые ты слышал. Потом пришли белые люди, но их мы уже не встречали. На горе никого не было. Белые люди заложили город. Город из камня и воды, ветра и света. Они начали строить дорогу, тесать ступени к вершине. Когда я в последний раз поднялся на гору, я застал ее всю застроенной. Тогда я купил дом на вершине, тот самый, где мы сидим с тобой сейчас. Потом я познакомился с Елисео. Печальным человеком, который, пережив в юности тяжелое испытание, так и не смог поверить, что жизнь имеет хоть какой-то смысл. А потом и с тобой — странным мальчиком, чьи глаза, кажется, видят человека насквозь, чей ум пытлив и сосредоточен, воля решительна и сильна. Именно этому мальчику я и рассказал историю своего народа.

Мигель, я не могу и не хочу тебе ничего доказать. Пусть эта история останется с тобой как сказка выжившего из ума старика. Но, может быть, когда ты станешь взрослым человеком, она тебе пригодится.

Когда тебе придется думать об эволюции Земли и человека и ты зайдешь в тупик, пытаясь понять ее механизм, поставь себя на место Господа Бога и прими решение за него. И очень вероятно, что ты поймешь, как все было на самом деле. Потому что, возможно, это решение принимал кто-то из нас, а люди очень на нас похожи. Потом ты всегда можешь устранить эту гипотезу и придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение. Главное — догадаться, как все было на самом деле. А объяснить можно любое чудо — потом, когда оно уже произошло.

Я не историк. Я никогда не ставил перед собой задачу описать и объяснить историю моего народа. Когда-то таких попыток было очень много, сейчас они почти забыты. Я не знаю, нужен ли вообще человечеству наш опыт, помимо того, который мы сумели вложить в самого человека. Может быть, человек — это и есть та книга, которую мы писали миллионы лет. Многое из нашего опыта совсем непонятно человеку. Мы жили медленнее, мы были сосредоточеннее. Я не знаю, лучше это или хуже, но это так. Я могу задуматься на десять лет, для человека это немыслимо. В лавке у твоего деда хранится кожаная папка с медным замком — там мои заметки, которые я делал долгие-долгие годы, пока не решил, что и это бессмысленно и бесцельно. Прочти их, когда станешь старше. Елисео, по-моему, их открыл и закрыл — слишком они неприбранны и отрывочны. Но, может быть, ты разберешься.

Маятник думает, что он качается сам по себе, а на самом-то деле его заставляет раскачиваться чугунная гирька. Так и происходит эволюция. Сначала этой чугунной гирькой были мы, теперь ею должны стать люди.

 

42

Когда прошла первая дрожь от слов Мануэля “Я не человек”, мальчик как будто погрузился в забытье. Он слушал старика, как слушают длинную-длинную сказку. Когда мальчик не понимал, о чем идет речь, он старался запомнить слова как мелодию и даже начинал напевать их про себя. Но чем больше он слушал, тем рассказ Мануэля становился для него несомненнее: конечно, все так и было и никак иначе быть не могло.

Папку с медной застежкой он у Елисео забрал. Мигеля очень удивило, что Елисео даже не спросил, когда он вернет ее. Только кивнул и улыбнулся далекой и странной улыбкой.

— Да, да, конечно, бери. Может быть, что-нибудь и разберешь.

Мигель принес папку домой и, закрывшись в своей комнате, решил как следует ее рассмотреть. Она была обыкновенной, точно в такой же, только поновее, Елисео хранил собственные стихи и наброски. Мигель щелкнул замочком, папка опрокинулась у него в руках, и листы хлынули на пол. Некоторое время мальчик смотрел, как они кружились по комнате, как переползали под сквозняком, как успокоились и замерли. Тогда он начал их собирать. Ему и в голову не пришло, что у этих страниц может быть определенный порядок. Он складывал их в прямоугольные стопки, аккуратно подбивал края ладошками. На одних страницах были чертежи и рисунки, на других — записи. Читать их было трудно. Писавший как будто вырубал каждую линию на камне, и не всегда было понятно, какие буквы эти линии образуют. Многие слова были сокращены, что-то было заменено знаками. Все это напоминало тайнопись. Но было ясно, что эти листы тайнописью не были, просто тот, кто писал, совсем не думал, что найдется в мире желающий эти записи прочитать. Мигель сложил листы в кожаную папку и щелкнул медной застежкой.

— Я обязательно прочту все, что здесь написано, — торжественно объявил мальчик своим сандалиям, и ему показалось, что сандалии поглядели на него с сомнением. — Хотите — верьте, хотите — нет, а я сделаю, что обещал. Но не сейчас. Сейчас меня ждут неотложные дела.

И мальчик побежал на реку, перепрыгивая через три ступеньки.

Родители уже смирились с тем, что он опять надолго пропадает из дому, и только мать по-прежнему каждый вечер склонялась к его постели и почти неощутимо трогала голову и гладила руку, чтобы убедиться, что он не исчез: глазам она не доверяла.

 

43

Было время дождей. Грозы шли со стороны океана, обрушивались на гору, проливались над скалистыми холмами. А утро было ясным и свежим, солнце играло на мокрых крышах, на ступенях лестниц, до блеска отполированных подметками. К полудню поднимался ветер и опять накатывала гроза.

Мальчик сидел в комнате Мануэля. Жаровни пылали. Мануэль казался еще более сгорбленным, чем обычно. Он молчал. Это было тревожное молчание.

За долгие дни, проведенные со стариком, Мигель научился различать, как молчит Мануэль. Его молчание было разнообразным, как небо. Мигель никогда не спрашивал старика, о чем он думает и что видит, какие грезы проходят, какие разражаются грозы. Это молчание никогда не было скучным и пустым, даже когда оно было утомленным до безразличия и напоминало выгоревший до белизны полуденный зенит.