Из писем к ближним - Михаил Меньшиков

Когда к нам вторгаются иностранные капиталы, мы знаем, что не для нашей, а для своей выгоды они пришли в Россию, и что вернутся они нагруженные нашим же добром. Но товар иностранный есть скрытая форма капитала - он всегда возвращается за границу, обросший прибылью. Сознавая это, не следует слишком жалеть, если Россия окажется замкнутой. Немножко отдохнуть от иноземной корысти, немножко эмансипировать от Европы нам не мешает.

НА ВЕЛИКОЙ СТРАЖЕ

Октябрь 1902 г.

Начало осени - затихает народный труд, подымается волна образованной жизни. Прострадав с неимоверными усилиями "страду" свою, крестьянин мечтает о зимнем отдыхе, мы же, образованное общество, именно теперь начинаем свою работу. "Густолиственных кленов аллеи", берега морей, ущелья гор - вся поэзия каникул и отпусков позади: начинается зимний, серьезный труд. Осенний съезд интеллигенции в городах похож на какую-то мобилизацию: одновременно и дружно начинают действовать школы, гимназии, университеты, академии, институты, курсы. Чиновники являются в свои канцелярии с новыми, на чистом воздухе надуманными проектами, с обновленною усидчивостью и подправленною печенью или желудком. Редакции журналов выпускают утолщенные и "украшенные именами" книжки. Открываются театры, лекции, концерты, выставки, салоны... На все это, даже на салонную болтовню, требуется много умственных сил. Даже театр, куда едут развлечься, - разве это не труд, если отнестись к нему серьезно? Высидел четыре часа хорошей, хорошо разыгрываемой драмы - какое глубокое волнение для впечатлительного сердца, какое перерабатывание вновь и вновь своей души! Я не говорю о труде неизбежном и почти каторжном - посещении плохих театров, плохих концертов и лекций. Здесь потеря умственной энергии ничем невознаградима.

Начало осени - образованное сословие, как актер перед выходом на сцену, невольно обдумывает свою роль - роль огромную в стране столь малограмотной и умственно темной. В будничной сутолоке просвещенный класс забывает свое призвание, а между тем оно полно ответственности безграничной, оно требует всего внимания, на какое мы способны. В океане времени государственный корабль наш движется среди опасностей, и мы теперешнее образованное поколение - стоим на вахте. Простой народ жилет в блаженном неведении, образованное общество есть его сила, предусматривающая и ведущая. Как живое тело вооружено в верхней части приборами зрительными, обонятельными, слуховыми и др., народ жизнеспособный вооружен сословиями, которые должны видеть зорко, слышать отчетливо и различать даже отдаленный запах беды. Наше племя, поместившееся столь неудобно между Европой и Азией, на дороге великих нашествий - особенно должно быть настороже. И с Запада, и с Востока на нас глядят народы сильные, старой, хорошо созревшей культуры. Они вооружены "до зубов", как говорят французы, не только орудиями истребления, но и движущею силою всякого оружия знанием, против которого единственное средство - знание же, не менее утонченное. Кроме давлений дипломатических и военных, мы окружены мирным изнуряющим нас международным соперничеством. В обмене культурной энергии, промышленности и торговли баланс складывается не в нашу пользу, и здесь спасающее начало - ум и знание. Но враги и соперники не так страшны. Несравненно опаснее их для народа - сам народ, тою внутреннею враждою и внутренним соперничеством, которые, как трение в плохой машине, действуют разрушительнее внешних толчков. Установить согласие частей, их закономерное равновесие, уничтожить засоренность и грязь, мешающую ходу машины, - чья это задача, если не образованного общества? В сказочные времена Русь защищалась богатырскою дружиною. Помните чудную картину Васнецова - три богатыря на заставе, с каким напряженным вниманием они высматривают опасность. Особенно хорош старший богатырь, Илья Муромец, с седыми кудрями из-под шлема. Он похож лицом на Льва Толстого, который тоже, как богатырь, стоит теперь на страже нашего просвещения вместе с Достоевским и Тургеневым, стоит уже полвека, пережив свою дружину. Начиная со Святогора поэзии нашей, что залег вечным сном в Святых Горах, великие писатели отстаивали разум России. Интересно: что видит - на картине Васнецова старый Илья Муромец, приложив к бровям руку с тяжелой палицей и всматриваясь в горизонт?

Упадок просвещения

Тихо отпраздновала Россия полстолетия богатырской литературной работы гр. Л. II. Толстого. Какое счастье, что мы - и с нами все образованное человечество - слышим еще живой голос великого человека! Не из-за гроба, а из глубины бьющегося горячей кровью сердца раздается этот голос неподкупной совести и ясного, как солнечный день, сознания. Как будто чувствуя, что от него ждут слова в этот достопамятный год, Л. Н. Толстой написал еще весною несколько страничек, где подводит краткий итог человеческому просвещению за полвека. Итог, как вы помните, получается довольно неожиданный и грустный. Юбиляру говорят: "Вы - наша гордость, ваш юбилеи - торжество нашего просвещения, пред вами склоняется весь образованный мир!.." А он в ответ этому склоненному пред ним европейскому обществу: "Какой вы образованный мир? Вы идете назад, вы дичаете, вы все больше и больше погружаетесь в самое безнадежное, довольное собой и потому неисправимое невежество".

Это обличение прямо библейское по своей суровости. Нет нужды, что оно появилось мимоходом, на семи страничках, в предисловии к одной хорошей книге. 7 Как речь английского министра, сказанная где-нибудь за завтраком, - это маленькое "предисловие" выражает urbi et orbi 8 действительный взгляд великого писателя на самый центральный факт европейской жизни.

"На моей памяти, - пишет Л. Н. Толстой, - за 50 лот совершилось поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики, и проследить это понижение можно по всем отраслям литературы". Родившийся в век Пушкина, Толстой указывает, как после Пушкина и Лермонтова поэтическая слава переходит постепенно к авторам все меньшего и меньшего таланта, пока в наше время не явились стихотворцы, "которые даже не знают, что такое поэзия, и что значит то, что они пишут". Упадок вкуса и здравого смысла замечается не только в России, но и во всем свете. Так, английская проза "от великого Диккенса спускается сначала к Джорджу Эллиоту, потом к Теккерею, от Теккерея к Троллопу, а потом уже начинается бесконечная фабрикация Киплингов, Голькенов, Ройдер Гагарт и пр. Тоже в Америке: "После великой плеяды - Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг все обрывается и являются прекрасные издания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и романами, которые невозможно читать по отсутствию в них всякого содержания". Одинаковый упадок чувствуется в философской литературе, где в конце века торжествует Ницше. Великий наш писатель выпукло подчеркивает "невежество образованной толпы" и объясняет его чрезмерным развитием книгопечатания. "Книгопечатание, - говорит он, - несомненно полезное для больших малообразованных масс народа, в свете достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвещения". Если в наше время "умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам и предоставить его самому себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он в продолжение десяти лет неустанно читая каждый день, будет читать все глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как найти замеченную горошину в мере гороха". На ходячий взгляд печать есть самое могучее орудие просвещения, и мы, журналисты, готовимся шумно отпраздновать 200-летие со дня издания у нас первой газетки, - а величайший из авторов наших заявляет, что книгопечатание убивает мысль. "По мере все большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, говорит он, все ниже и ниже спускается уровень достоинства печатаемого и все больше и больше погружается большая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и потому неисправимое невежество". В конце концов Л. Н. Толстой считает возможным ставить вопрос даже об окончательной гибели "последних проблесков просвещения в нашем так называемом образованном европейском обществе", считает возможным предсказать эту гибель в том случае, если не придет достаточно авторитетная, бескорыстная и беспартийная критика, которая решала бы: что читать?

Так вот к какому грустному выводу пришел великий писатель за полстолетия своей кипучей работы Конечно, ни один юбиляр на свете не говорил восторженной толпе столь откровенной правды. В эту правду нужно долго вдумываться, чтобы согласиться с нею, до такой степени она кажется преувеличенной. Желая спорить с Толстым, "так называемое образованное европейское общество" могло бы возразить, что при всем упадке вкуса и здравого смысла оно все-таки оценило то, что бесспорно хорошо в литературе например Льва Толстого. Таланты гораздо меньшей величины все-таки замечены и в лице некоторых превознесены скорее выше меры. Вспомним, что в век Пушкина очень многие ставили Кукольника и Mapлинского выше Пушкина; было бы странно, если бы в наше время не встречались люди с дурным вкусом. Правда, теперь пользуются известностью и не крупные поэты, но где же живые Пушкины и Лермонтовы в сиянии которых исчезал бы легион стихотворцев. Нет солнца и, естественно, становятся заметными звезды. Не потому английская литература упала от Диккенса до Гагарта, что упал вкус и здравый смысл англичан, а просто потому, что Диккенсы не рождаются каждый день. Та среда, где вырос великий Диккенс, и то чтение, на котором он воспитан, далеко не были образцовыми; в миллионе случаев та же среда и то же чтение не выдвинули даже Киплинга. Великие таланты, образцы здравого смысла, рождаются и каким-то своим законам; книгопечатание не могло остановить их появления, так как и у нас, и в Европе огромное большинство народа почти ничего не читает. Наконец, самое чтение плохих книг и газет - вовсе не настолько влиятельно, чтобы отнять здравы смысл, если он у читателя есть. Ведь и в старину, если не было теперешнего обилия газет, как теперь, то было не меньшее обилие глупых людей, разговор с которыми не выше газетного чтения. Книгопечатание наполняет книжный рынок дрянью, но, подобно дурной провизии, эта дрянь необязательна для покупателя. Покупают книгу вовсе не без разбора, и если по ошибке покупают плохую книгу, обыкновенно не читают ее. Если же плохая книга нравится, то это признак, что в каком-то отношении она хороша и что лучшая книга в данном случае была бы, может быть бесполезна. Великие книги всем доступны, они дешевле плохих сочинении, если же мало читаются, то потому лишь, что для среднего человека они просто неинтересны. В тех грамотных слоях, где не читают газет и журналов, одинаково не читают и великих авторов. Добросовестная критика нужна, но едва ли она в состоянии заставить глупых людей читать умные книги, и едва ли из такого чтения вышел бы толк. Людям свойственно полагаться на свой вкус; кто-то со вкусом читает хороших авторов, огромное же большинство предпочитает им газетный, подножный корм. Народ вовсе не так беспомощен в хаосе книг. Кроме собственного чутья грамотного человека руководит если не критика, то репутация автора. Разве теперешнему грамотному народу нужно указывать на Толстого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Пушкина? Разве не всем полуобразованным людям известно о существовании Диккенса или Эмерсона? Великие авторы внутренне доступны лишь исключительному кругу, и кому из читателей свойственно высокое образование, тот и образовывается по типу великих душ. Большинству же это несвойственно, и уж с этим ничего не поделаешь.