Восточные религии в римском язычестве - Франц Кюмон

это не из-за усердия чиновников, которые их первоначально призвали, а благодаря народному сознанию.

В действительности эти культы, кроме относящегося к Митре, на первый взгляд казались значительно менее суровыми, чем религия римлян. В ней люди находили, воспользуемся случаем это отметить, грубые и бесстыдные басни, жестокие или гнусные ритуалы. Египетские боги были изгнаны из Рима Августом и Тиберием за аморальность; но они были таковыми в основном в глазах власти, так как противоречили некоей концепции социального порядка. Если они и не привлекали к себе особенного интереса народа, то тем более придавали значения внутренней жизни и, как следствие, человеческой личности. Восточные жрецы заметным образом принесли в Италию две новые вещи — мистические очистительные средства, при помощи которых они обещали стереть пятна с души, и уверенность в том, что наградой за благочестие является блаженное бессмертие{46}.

В первую очередь эти религии сулили вернуть душе утраченную чистоту{47}, и это происходило двумя путями: либо через ритуальные церемонии, либо посредством умерщвления плоти и покаяния. Сначала совершался ряд омовений и люстраций, которые, как считалось, придавали адепту первозданную невинность. Он должен либо омыться освященной водой, следуя определенным предписаниям, — это на самом деле магический ритуал, приводивший к тому, что телесная чистота оказывала симпатическое действие на внутренний дух, или подлинная духовная дезинфекция, при которой вода изгоняла злых духов-осквернителей, — либо окропиться кровью или выпить кровь — иногда зарезанной жертвы, а когда-то и самих жрецов; и в этот момент на передний план выступила мысль о том, что жидкость, текущая по нашим венам, является животворящим началом, способным давать новое существование{48}. Фактически итогом этих и прочих подобных им ритуалов{49}, использовавшихся в мистериях, было предполагаемое перерождение инициируемого, его возрождение к чистой и неподвластной тлению жизни{50}.

Очищение души достигалось не только богослужебными действиями, оно требовало еще отречения и страдания{51}. Смысл слова expiatio (очищение) изменился: искупление теперь приобреталось не точным исполнением некоторых приятных богам церемоний, подчиняясь требованию священного закона, так же как предписанию о штрафе в возмещение ущерба, а личными лишениями и страданием. Воздержание, не позволяющее губительным началам внедряться в нас вместе с пищей, и целомудрие, оберегающее человека от полного осквернения и бессилия, стали средствами освобождения из-под власти злых сил и примирения с небом{52}. Умерщвление плоти, утомительные паломничества, публичная исповедь, порой самобичевание или нанесение себе увечий — все эти формы покаяния и аскетической практики поднимали падшего человека и воссоединяли его с богами. Во Фригии грешник расписывался в своих прегрешениях на стеле, чтобы никто не остался в неведении, и сообщал о наказании, которому подвергся, вознося хвалу небу, принявшему его покаянную молитву{53}. Сириец, оскорбивший свою богиню, поев священных рыб, садился на дороге, надевал власяницу, облачался в грязные лохмотья и жалобно кричал о своем проступке, чтобы получить прощение{54}. «Трижды в середине зимы, — говорит Ювенал{55}, — почитающая Исиду погружается в замерзший Тибр и, дрожа от холода, ползет вокруг храма на окровавленных коленях, и, если ее богиня прикажет, она дойдет до самых границ Египта, чтобы зачерпнуть нильской воды, которую она будет возливать в святилище». Здесь мы наблюдаем приход в Европу восточного аскетизма.

Но с этих пор, коль скоро в этом мире есть неблагочестивые действия или нечистые страсти, загрязняющие и опошляющие душу, если последняя не сможет избавиться от этой заразы, как предписывают требования богов, необходимо оценить глубину ее падения, как и качество необходимых покаянных действий. За этим обращаются к жрецам, которые выносят суждение о прегрешениях и налагают наказание. Здесь жречество носит совершенно иной характер, нежели в Риме. Жрец уже не только хранитель священных традиций, посредник между человеком или государством и богами, — он руководитель совести. Он накладывает на свою паству долгую череду обязанностей и ограничений, призванных оградить их немощь от нападений злых духов. Он умеет успокоить угрызения совести и душевные терзания и дать грешнику духовный мир. Сведущий в священной науке, он обладает властью примирять с богами. Частые священные трапезы поддерживали общение между адептами Кибелы, Митры и Ваалов{56}, в то время как вера поклонников Исиды постоянно подогревалась ежедневными службами. Жречество тоже полностью посвящает себя своему служению и живет исключительно ради своего храма. Жрецы уже не объединяются, подобно их римским собратьям, светские и религиозные функции которых еще не четко дифференцированы{57}, в административные комиссии, управляющие религиозными делами государства под надзором Сената. Они составляют почти закрытую касту, отличительные знаки, одежда, нравы и пища которой выделяют их из среды простых смертных, независимое сословие со своей иерархией, протоколом и даже «церковными» соборами{58}. Завершив торжественную службу праздничного дня, его члены не возвращаются, подобно гражданам, к выполнению своих гражданских обязанностей или подобно магистратам — к управлению государственными делами, как это делали древние верховные жрецы-понтифики.

Сразу же становится понятно, как сильно эти верования и институты помогли обеспечить прочную власть восточным культам и их жрецам. Их действие, скорее всего, было особенно ощутимым в эпоху цезарей. Ослабление нравственности в начале нашей эры часто преувеличивают, но оно было реальным. Множество болезненных симптомов указывают на глубокую нравственную анархию, в которой, нерешительные и бессильные, барахтались люди. Кажется, что по мере приближения к концу империи воля размягчается, а характеры слабеют. Все реже и реже проявляется духовная крепость и здоровье; люди, обессилев от продолжительного душевного расстройства, не ощущают потребности в том, чтобы их вели и ободряли. Заметным образом распространяется ощущение упадка и немощи, которая приходит вслед за разгулом страстей; и то же самое малодушие, которое привело к преступлению, могло искать отпущения грехов в чужеземных аскетических практиках. И люди приходили к жрецам восточных культов как к врачевателям душ, ища у них духовного лекарства.

Они обольщали себя надеждой добиться святости, бывшей условием посмертного блаженства, путем исполнения ритуалов. Все варварские мистерии обещали раскрыть посвященным тайну того, как достичь вечного благоденствия. Участие в оккультных церемониях секты — это прежде всего средство собственного спасения{59}. Представления о жизни за гробом, столь расплывчатые, столь унылые в древнем язычестве, преобразились в твердую надежду на блаженство в конкретной форме{60}.

Эта вера в личное бессмертие души и даже тела за гробом отвечала инстинкту, глубоко присущему человеческой природе, инстинкту самосохранения, но социальная и моральная ситуация в империи в период упадка придала ей такую силу, какой она раньше никогда не обладала{61}. В III в. социальные трудности причиняли столько страданий, в этот беспокойный и жестокий период совершалось