Солдаты - Михаил Алексеев

— Шла б спать, старая, — не отрываясь от бумаги, говорил Силантий.

И бабка покорно удалялась.

В день Первого мая дед никуда не пошел. До полудня сидел в хатенке. И все-таки не вытерпел, вышел во двор. Решил покопаться в палисаднике. Воткнул лопату в землю, да так и оставил ее, бессильно опустив седую голову на черенок: «К чему копаю… для кого?» Старик тяжело, прерывисто вздохнул и прислушался. С далекого шоссе до его слуха докатывался низкий, непрерывный гул чужих моторов.

— Все идут, идут, распроклятые!.. — шептал он сухими губами.

Из палисадника ему хорошо была видна центральная часть деревни. Видел он и площадь и здание сельского Совета, над которым когда-то приветливо и привычно трепетал красный флаг. А сегодня ведь Первое мая… На площади, против сельсовета, еще с утра стояла бы маленькая красная трибунка, с которой произносились речи; мимо нее проходили бы колхозники и школьники… Флаги, флаги; счастливые глазенята ребятишек… внучат… внучек… Где все это?..

Старик печальным взглядом обвел заброшенное и помертвевшее здание, и невыразимой болью впилась тоска в его старое сердце. А от шоссе все катился и катился гул немецких моторов. Который день слышал Силантий этот противный шум…

— Что еще замышляет, мерзавец? Неужто опять в наступ пойдет? Мало ему, окаянному, в Сталинграде шею наломали!.. — проговорил старик и горько задумался: «Неужели и этим летом не встречать своих освободителей?»

Дед поднял взгляд на тоскующего черногуза — подругу у аиста, наверное, пристрелили немецкие автоматчики; глупая, она летела к шоссе, — и вдруг увидел маленький квадратный листочек, застрявший в сухих ветках гнезда. «Листовка!» — обожгла сердце радостная догадка. Дед попробовал достать ее черенком лопаты, но не смог. Быстро принес со двора багор, которым в половодье вылавливал бревна из реки. Осторожно зацепив листок крючком, он потянул его к себе. Аист поднялся на свои тонкие длинные ноги, вытянул шею и недоверчиво покосил маленькую голову на Силантия.

Силантий прочел первые строчки, и руки его ослабли, задрожали, буквы расплылись, и он уже ничего не мог прочесть дальше. Придя немного в себя, дед поспешил в хату, все время беззвучно твердя:

— Мать… слышишь, мать! Погляди, погляди, что я принес!.. Ты только погляди!..

Он показал ей на листок, трепетавший в его жилистых руках.

Бабка испугалась и закрыла ему рот ладонью.

— Бог с тобой, услыхать могут…

До ночи Силантий обошел с листовкой всех знакомых в селе, пробрался даже в лес, к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый, возвращался обратно, родная лачуга показалась ему и светлее и уютнее, и чувствовал он себя моложе лет на двадцать.

У калитки встретила старуха.

— Ребята вернулись!.. — сияя добрыми глазами, сообщила она.

Обрадованный, дед заковылял в хату.

— А где ж те двое? — вдруг встревожился он, заметив отсутствие Уварова и Акима.

— Аким скоро будет… — ответил Шахаев. — А Уваров… — Сержант замолчал.

Дед понял и опустил седую, тяжелую свою голову. Потом вынул найденную листовку, молча положил ее на стол. Тесня друг друга, разведчики читали первомайский приказ. Прочли несколько раз подряд, а когда подняли головы, увидел старик на смуглой щеке сержанта стремительно сбегавшую прозрачную каплю.

— Ну что ж, мать. Корми ребят, — заспешил дед. Старуха засуетилась. Она торопливо выходила из хаты, лазила то в погреб, то на чердак. Собрала еду.

— Ну, сынки, прошу. Чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, — дед указал на стол.

Солдаты уселись. Пинчук разлил в стаканы из заветной фляги прозрачную жидкость. Дед первый провозгласил:

— За них… За наших солдат, стало быть!..

В глубоком волнении чокнулись.

— Дай-то бог им здоровья! — старуха утирала углом платка покрасневшие глаза.

Распили и добытую Ваниным бутылку рома. Не забыли оставить Акиму. Пили с удовольствием и Сеньку больше не ругали.

После ужина дед надел очки и приказал старухе:

— Убери-ка со стола, мать, да принеси мне счеты.

Бабка унесла посуду, вытерла стол и достала из-за грубки старенькие самодельные счеты. Силантий тем временем извлек из кармана какие-то измусоленные бумажки.

— Садись, мать, будешь у меня за счетовода, — и дед разложил на столе свои бумажки. — Откладывай: сеялок «Ростсельмаша» у Яблонового оврага, под старой копной, — одна. Отложила — одна?

— Да никак не откладывается…

Шарики действительно не хотели двигаться по кривой, проржавленной проволоке.

— Дай-ка я их поправлю… Ну вот, теперь дело пойдет. Считай, мать.

Дед называл места, где находилось припрятанное от фашистов колхозное добро. Говорил он нарочно громко, чтобы слышали все бойцы.

Самым любопытным, разумеется, был Пинчук, сразу почуявший родное для него дело.

— Так, значит, сеялок, — важно повторил старик. — У Яблонового оврага — одна. У Лисьих нор — еще три… Отложила? Ну, сколько получается? Четыре? Славно!.. Теперь — плуги. В Волчьем яру — сразу десять. Два тракторных и восемь конных… Отложила?.. Так, мать, пойдем дальше. В Старых хуторах, в бурьяне, — пять. У графской усадьбы — два… Ну, кажись, больше нет… Борон положи, мать, сто. Тракторов…

Тут дед сделал многозначительную паузу и лукаво подмигнул солдатам: «У нас, мол, и трактора найдутся! Только вы-то не плошайте!»

— А казав, диду, що ничого нэ осталось, — проговорил Пинчук.

— Как тебе сказать, почти что ничего… Разве столько инвентаря и машин было в нашем колхозе? Ну давай, мать, подсчитаем лобогрейки…

Силантий вновь называл балки, овраги, гумна и иные места, обязательно имевшие, как это водится в сельских местностях, свои названия, где хранился и уж не в таком малом количестве колхозный инвентарь. В душе старик надеялся, что уже этой весной село будет освобождено Красной Армией и его односельчане всем миром — колхозом выйдут на сев.

— А теперь, мать, подведем итоги… Однако с итогами вышла неувязка: бабкиных познаний на это явно не хватало.

— Вон вам Пинчук поможет, он у нас по колхозной части, — предложил отдыхавший на лежанке Сенька.

Шахаев лежал на лавке. Пинчук помогал старикам подсчитывать колхозное добро. Еще долго над головой сержанта гудели их голоса. С помощью Пинчука итоги наконец были подведены.

— А не боишься ты, диду, нас ховать у своей хате? Побачэ нимец — и петля, — вдруг спросил Пинчук.

— Чего там! — Силантий недовольно нахмурился. — Испугался было первое-то время. А теперь прошло, потому как мы сильнее германца. Чего же нам его бояться? Пусть он боится… Вон и Митька мой где-то их сейчас бьет.

Дед умолк и задумчиво поглядел на свою старуху. Та сидела, положив маленькую голову на ладонь.

— А весна ноне добрая… Ох и урожай бы выдался!..

— Багатый був бы урожай… — согласился Пинчук и вздохнул.

Уже близилось утро. А два простых колхозника, как два государственных мужа, все говорили и говорили…

Одинокий петух надрывался на все село. Он пел, не обращая внимания на то, что никто ему не отвечал. Пинчук прислушивался к этому пению, и, словно из тумана, перед ним встало родное село с сизыми дымками над соломенными крышами.

— Эхма!.. — протяжно, с шумом вздохнул он еще раз и уставился в блестящую черноту маленького оконца.

12

У крайних домиков родного села Аким остановился, чтобы хоть сколько-нибудь заглушить волнение. Кровь стучала в висках: ведь он пробирался после долгой разлуки не просто в село, в котором родился, провел детство, учился, работал, где впервые полюбил, где похоронил мать и отца, — уже одно это заставит всколыхнуться любое человеческое сердце, — он крадучись шел в родное село, занятое врагом. Чем-то встретит оно его?..

Где-то далеко за селом, к западу, махнуло огненными крыльями несколько зарниц, а затем до Акима докатились глухие раскаты взрывов.

«Верно, партизаны. А может, и солдаты… — подумал Аким, вспомнив, что две недели тому назад один из разведчиков провел через линию фронта группу подрывников. — Возможно, это их дело».

Прежде чем пойти дальше, Аким еще раз осмотрел родные места. Вот эта тропа… Сколько раз бегал он по ней мальчуганом!.. А вон там, за речкой, где сейчас чернели тополя, был когда-то пионерский лагерь. Возле него, взявшись за руки, кружились ребята. Звенели их голоса. Звонче всех — голос Наташи. Тоненькая и белокурая, в светлом платьице, с кумачовым галстуком на смуглой шее, похожая на полевую ромашку, она бегала вокруг костра и лукаво посматривала большими темно-синими глазами на раскрасневшееся лицо Акима. А поутру, после физзарядки, они мчались, купая босые ноги и пепельной росе, к речке. Наташа прямо на ходу сбрасывала с себя блузку и с разбегу, взмахнув руками, стрижом сверкала в воздухе. Раздавался всплеск воды, изумрудная рябь бежала в разные стороны большими кругами. Аким прыгал вслед за ней чуть ли не на самую середину реки. Потом упругими взмахами плыл к девочке. Сквозь зеркальную гладь было видно, как ее коричневые ноги изгибались, отталкивались, причудливо преломляясь. Но вот она громко кричала ему: «Лови!» — и исчезала под водой, а ее голос еще долго звенел в лесу и над рекой, повторенный тысячеустым эхом. Аким метался по воде, нырял, но поймать Наташу не мог. Едва вынырнув, она в тот же миг снова ныряла. «Больше не буду искать», — сдавался Аким, и тогда над речкой долго не умолкал ее торжествующий голос. «Теперь я буду искать тебя, — объявляла она. — Раз, два, три!.. Ищу!..» — и цепко хватала Акима за волосы, едва он успевал уйти под воду. Вконец измученный игрой, отдуваясь и пыхтя, как морж, он медленно плыл к берегу…