Ради тебя одной - Иосиф Гольман

Дама-психиатр после длительной беседы сказала, что девочка не по ее части, скорее нужен психолог, и еще – диетолог. Я, кстати, не заметил, чтобы она была сильно истощена: мне ее телосложение кажется абсолютно привлекательным. Да, должен честно сознаться, что после десяти дней совместного – на тридцати шести квадратных метрах – проживания мне все чаще хочется зайти в ее комнату и обнять. Конкретно обнять.

Впрочем, это совершенно невозможно. Я просто перестал бы себя уважать. А если бы меня еще и мой родной Катерин погрыз! Он с Альки просто глаз не сводит. Если я для Катерина – бог, то Алька – точно богиня. И не факт, что в этих сферах сильный пол и впрямь сильнее.

Короче, каждый день я говорю «Алечка, доброе утро», потом – «До свидания» и еду на службу продавать мобильные стенды. Получается уже совсем неплохо, шеф даже отвалил премию за лучшие показатели месяца. Но честно говоря, работа меня сейчас не радует, потому что все время хочется домой. Пожалуй, впервые за всю сознательную жизнь. После того как родителей не стало, домой не тянуло никогда. А теперь тянет. И не стоит дурачить самого себя: причина здесь одна – девчонка, которая выздоравливает на моей кушетке. В бывшей моей комнате.

Мне очень нравится с ней разговаривать. Она знает обо мне больше, чем я о ней. Но я не теряю надежды, что в ее прошлом нет слишком уж ужасных тайн. А если даже и есть, я готов простить их ей заранее.

Обо всем этом я раздумываю, свернув с шоссе на дорожку, ведущую к дому. Мои окна светятся, и это тоже приятно. Раньше я всегда входил в темную квартиру, Катерину свет не нужен.

Я паркую машину и готовлюсь к беседе с Алькой. Хочу еще раз попытаться объяснить ей, что она уже не одна, что у нее уже есть друг. А если друг есть, то не следует беды переживать в одиночку.

Конечно, я и сейчас имею отрывочную информацию. Что-то у нее сильно неладно с родителями. Про маму – теплые редкие слова, а точнее, даже жесты и мимика. С мамой у нее все нормально. Хотя как это может быть нормально, если дочки полмесяца нет дома, а маме по барабану? А вот с папой совсем сложно. На упоминание папы она вообще не реагирует.

Но информации, конечно, маловато. Нас профессионально учили ее добывать, но здесь не тот случай. Даже тетя Даша, взявшаяся нянчить и Альку, тоже ничего не выведала. Или знает, но молчит, участвуя во всемирном бабском заговоре.

Ладно, все встанет на свои места. Рано или поздно. А пока мне просто приятно идти домой, потому что там – Алька.

Открываю дверь своим ключом, но предварительно звоню. Мало ли что, может, выбежала раздетая в туалет. Не хочу ее лишний раз смущать или, не дай бог, пугать.

Захожу, и в прихожей мне на плечи бросается Катерин. Доберманы вообще очень прыгучие, а этот – какой-то особенный кузнечик.

– Отвали, – ласково рукой пытаюсь отогнать зверя, но пока он не оставил на моей щеке два влажных следа – не угомонился.

– Что за привычка такая – лизаться? – спрашиваю я его и включаю свет. Катерин ловко виляет крошечным обрубком хвоста и ничего не отвечает. Он счастлив.

У Катерина хвоста нет, а уши есть. Не знаю, почему его сразу не лишили и того и другого, но сам его на экзекуцию не повел. Поэтому по бокам узкой сухой доберманьей морды свисают два смешных лопуха. Я погладил его по длинной башке, и Катерин чуть не застонал от привалившего собачьего счастья.

– Привет, – сказала мне Алька. Она стояла в проеме комнатной двери – в своей кофточке, которую я совсем недавно так старательно расстегивал, и в моих тренировочных штанах. – Ничего, что без спросу надела? Мне тетя Даша дала.

– Все классно, Алечка. Тебе лучше?

– По-моему, я здорова.

Температура у нее не спадала целую неделю, несмотря на массированное лечение антибиотиками. Кололи прямо на дому: в больницу Алька ехать категорически отказалась. Вчера первый день было меньше тридцати восьми.

Я подошел поближе и потянулся губами потрогать ей лоб. Алька отшатнулась с ужасом в глазах, и я сделал это ладонью. Кто же тебя так напугал, а, заинька? Ничего, все в свое время узнаем. И может быть, придется с кем-то за твои страхи поквитаться.

– Думаю, температура еще есть.

– Ерунда, тридцать семь и три.

– Это не ерунда. Это субфебрильная температура (вот ведь вбили в мозги: я чертовски много знаю, правда, всего по чуть-чуть. Но зато все мои знания – практической направленности). Самая легочная температура. Так что не вставай, лежи пока.

– Не могу больше. Надоело. – Она улыбнулась. Мне очень нравилась ее улыбка. Легкая такая. Правда, редкая. Может, раз пять за все это время и наблюдал. И то в основном во время ее общения с Катерином.

Ладно, пойду поем. Обед сегодня мы пропустили из-за настырного клиента. Он приехал из крошечного города, купил самый дешевый стенд, перед этим вымотав нам все кишки. Я даже думал послать его, но шеф доходчиво объяснил насчет профессиональной этики, а также насчет того, что никто не знает, кто кем станет завтра. Поэтому сказать, что я в данный момент был голоден, – значит ничего не сказать.

Я прошел на кухню, а там…

Бог ты мой!

Все вымыто, вылизано буквально. Раковина сверкает, плита оттерта, на плите, очищенная от многолетней копоти, стоит небольшая кастрюлька, из-под крышки которой выбивается парок с ароматом, не поддающимся описанию.

– Ты просто Золушка, – только и смог сказать я. Она улыбнулась. По-моему, в первый раз в жизни я радовался очку, вырванному в споре с собственной собакой. Я отобью эту девушку у Катерина. И у всех остальных, чего бы мне это ни стоило.

Я сидел, ел. Она сидела напротив, по-бабьи подперев рукой щеку. Все было чудовищно вкусно: и фасолевый суп нестандартного образца, и курица, тушенная под каким-то невероятным соусом.

– Где ты этому всему выучилась?

– У меня мама любила экспериментировать.

Так. «Любила». Значит, сейчас не любит. Но если женщина любит готовить, это – навсегда. Значит, или больна, или…

– Алька, а не пора нам познакомиться поближе?

– В каком смысле? – явственно каменеет она.

– В прямом. Я не знаю, кто ты. А ты мне небезразлична. У тебя явно проблемы, почему бы не попробовать решить их вместе?

– Не нужно, Сережа. – Одна фраза, один жест, а как будто постарела лет на пятнадцать.

– Откуда ты знаешь, что нужно, что не нужно? – начинаю заводиться я. – Сколько тебе лет? Девяносто шесть? Мудра не по годам. Мне плевать, кто отравляет тебе жизнь, я готов в это влезть.

– А я – нет.

– Что – нет?

– Я не готова. – Она уходит из комнаты, оставляя меня наедине с восхитительной жратвой. Но сейчас еда уже не кажется мне столь восхитительной.

После ужина стучусь и захожу в ее комнату. Света у нее нет. Она стоит у окна, едва заметная в отраженных бликах с улицы. Внизу слева угадывается Катерин.

– Аленька, – зову я ее. Она молчит.

Я подхожу ближе. Кладу ей руки на плечи. Катерин слегка ворчит и получает от меня несильный, но наверняка обидный пинок. Аля не пытается увернуться от моих рук, но и не дает ни единого намека, что их присутствие ей приятно. Терпит, что ли?

На тыльную сторону моей левой ладони капает капля. Потом еще одна. Алька просто тихо плачет. Отчаявшийся человечек, вынужденный скрывать свои слезы.

– Аленька, милая, – обнимаю ее. «Цветочек мой аленький!» – вдруг выползло откуда-то из детства. Пусть только скажет, кто ее враги.

Она неожиданно ловко выворачивается из моих рук и оказывается ко мне лицом. Даже отраженного света достаточно, чтобы видеть ее блестящие заплаканные глаза.

– Ты что, решил, что ты принц? Да? А я Золушка? – Слова перебиваются всхлипами, но держится она здорово, хотя смысл сказанного меня не радует. Я, конечно, не принц. Я просто выпертое из армии за ненадобностью пушечное мясо. Я ей так и сказал:

– Аль, я не принц. И от тебя ничего не требую. Просто, кроме тебя и Катерина, мне и думать особо не о ком.

– Ты меня не знаешь совсем. Может, я с прошлым.

– Я тоже с прошлым, – вырвалось у меня. И так вырвалось, что Алька вдруг погладила меня рукой по щеке.

Не надо было ей этого делать! Меня затрясло, в глазах пошли красные и фиолетовые круги, я испугался приступа.

Но приступа не случилось. Она одной рукой обняла меня за шею, а второй начала гладить по затылку.

Так мы простояли довольно долго. Я дважды слышал бой часов в квартире у соседей. Круги постепенно прекратили свою круговерть, потеряли яркость, потом стали прозрачными, а потом и совсем ушли к внешним сторонам глаз. Впервые приступ прошел без обморока. И впервые после приступа мне не хотелось никого убивать.

– Я всегда мечтала о старшем брате, – вдруг сказала Аля.

Что ж, не все коту – Масленица. В сегодняшней ситуации я мечтал отнюдь не о младшей сестре. Но и сестра – тоже неплохо. Гораздо лучше, чем просто чужая девушка. А там поживем – увидим.

7. Береславский

Москва

Спалось в эту ночь Ефиму неважно. Сначала долго не мог заснуть, распираемый громадьем планов. А к утру какие-то дикие люди во дворе начали долбать по чему-то железному и общаться истошными голосами.