Бич и молот. Охота на ведьм в XVI-XVIII веках (с иллюстрациями) - Антология

Признания бургомистра Иоганна Юния

Когда в 1624 году процесс в Ротвайле обошелся ему в шесть сотен флоринов, вышел он в августе месяце в свой сад во Фридрихсброннене и уселся там в задумчивости. Пока он так сидел, подошла к нему женщина и стала спрашивать, отчего он так печален. Он ответил, что вовсе не печален, но она соблазнительными речами заставила ее уступить ее воле… А затем девушка обернулась козлом, который заблеял и сказал: «Теперь ты видишь, с кем тебе пришлось иметь дело. Ты будешь моим, а иначе я сломаю тебе шею». Тогда он испугался и задрожал с головы до ног. Но дух схватил его за горло и потребовал, чтобы он отрекся от Всевышнего, на что Иоганн ответил: «Господи, помоги мне», и дух тотчас исчез, такова была сила этих слов. Но враг немедленно вернулся, с людьми, и снова стал требовать, чтобы Юний отрекся от Господа и всего небесного воинства, и так его ужасно запугал, что тот произнес за ним следом такие слова: «Я отрекаюсь от Господа и всего Его небесного воинства и отныне признаю дьявола своим богом». После отречения присутствующие так его убеждали, что он позволил дьяволу наречь себя именем злого духа. Morhauptin дала ему дукат крестильного золота, которое потом превратилось в черепок от горшка. Имя ему дали Крикс. Его суккуба звали Лисица. Собравшиеся поздравляли его от имени Вельзевула и говорили, что они теперь все равны. На крещении, помимо прочих, присутствовала упомянутая Morhauptin Кристиана, молодой Гайзерлин, Пауль Глазер, Каспар Виттих и Клаус Себхард, садовники. Затем они исчезли. В это время его любовница пообещала снабжать его деньгами и брать время от времени с собой на шабаш. Когда бы ему ни вздумалось поехать на шабаш, к его кровати подходила черная собака и говорила, что пора; он садился ей на спину, собака именем дьявола поднималась в воздух, и они летели.

Года два тому назад собака отвезла его в выборную комнату совета, по левую руку от входа. Там за столом сидели канцлер, бургомистр Нойдекер, доктор Георг Хаан и еще двадцать четыре человека. Поскольку зрение его было уже не то, что раньше, многих он не узнал. После этого ему дали еще время на раздумья. 7 июля 1628 года вышеупомянутого Юния допросили вновь, чтобы узнать, в чем еще решил он сознаться. Он сообщил, что около двух месяцев тому назад, на следующий день после казни, ходил плясать с ведьмами к черному кресту, где им явился Вельзевул и сказал прямо, что их всех сожгут на этом самом месте, смеялся и издевался над ними. Назвал еще четверых ведьм.

Преступления бургомистра Иоганна Юния.

Соблазнив его, суккуб немедленно потребовал, чтобы он убил своего младшего мальчика Ганса Георга, и дал ему для этой цели серый порошок, но для него это было слишком тяжело, и он вместо мальчика убил своего гнедого коня. Суккуб также неоднократно побуждал его убить своих двух дочерей, а так как он отказывался, то бывал бит. Однажды, по просьбе своего суккуба, он вынул изо рта священную облатку и отдал ей. Был вынужден время от времени совокупляться с суккубом. За неделю до ареста по пути в церковь св. Мартина повстречался ему дьявол в облике козла и рассказал, что вскоре его заключат в тюрьму, но пусть он не тревожится, дьявол его быстро освободит. Кроме этого, клянется спасением своей души, ничего ему не ведомо, но все, им сказанное, — чистейшая правда, и за это он готов поручиться своей жизнью. 6 августа 1628 года вышеупомянутому Юнию прочли его признание, которое он полностью подтвердил. Позднее он добровольно подтвердил то же самое в присутствии суда.

Письмо бургомистра Иоганна Юния дочери Веронике.

24 июля 1628 года.

Много сотен тысяч добрых ночей тебе, дражайшая, возлюбленная моя дочь Вероника. Невиновным вошел я в эту тюрьму, невиновного меня пытали, невиновным суждено мне умереть. Ибо всякий, кто попадает в эту тюрьму, должен сознаться в ведовстве, иначе его будут мучить до тех пор, пока он не выдумает что-нибудь и — Господь да смилуется над нами — не оговорит себя. Я расскажу тебе, как это было со мной. Когда меня впервые привели в пыточную камеру, там были мой шурин, доктор Браун, доктор Кетцендерфер и еще двое неизвестных мне докторов. Доктор Браун спросил у меня: «Родич, а ты как здесь оказался?» Я отвечал: «По навету и злосчастью». — «Слышишь, ты, — был мне ответ, — ты колдун. Признаешься добровольно? Если нет, мы пригласим сюда свидетелей и палача». Я сказал: «Я не колдун. Совесть моя в этом отношении чиста. Ведите хоть тысячу свидетелей, меня это не пугает, я с радостью выслушаю их всех». Тогда передо мной посадили сына канцлера, который заявил, что видел меня. Я попросил, чтобы его привели к присяге и допросили, как полагается, но доктор Браун отказался выполнить мою просьбу. Затем привели самого канцлера, доктора Георга Хаана, который показал то же самое, что и его сын. После этого Хепфен Эльза. Она видела, как я танцевал в Хауптсфорвальде, но и ее тоже отказались привести к присяге Я сказал: «Я никогда не отрекался от Господа и никогда этого не сделаю — Господь в милости Своей да предохранит меня от этого. Лучше я вынесу все, что мне предназначено». Тогда пришел — Господь в небесах, смилуйся надо мною — палач и наложил на меня тиски для пальцев, на обе руки сразу, так что кровь брызнула из-под ногтей и отовсюду, и еще четыре недели спустя я не мог ничего делать руками, как ты видишь по моему почерку.

Потом они раздели меня, связали мне руки за спиной и привязали к лестнице. Мне показалось, что и земле, и небу приходит конец. Восемь раз они подтягивали меня к потолку и бросали оттуда, так что я испытал невыносимую боль. Доктору Брауну я сказал: «Да простит тебя Господь за такое обращение с невиновным и почтенным человеком». Он отвечал: «Ты мошенник». Это произошло в пятницу, 30 июня, и я с Божьей помощью вытерпел пытку. Когда наконец палач повел меня в мою камеру, то сказал мне: «Господин, умоляю вас, ради Бога, сознайтесь в чем-нибудь, правда или нет, неважно. Придумайте что-нибудь, ибо вам не выдержать той пытки, которая для вас заготовлена; и даже если вы ее выдержите, вам все равно не уйти отсюда, будь вы хоть сам граф, пытка так и будет следовать за пыткой, пока вы не сознаетесь в ведовстве. Раньше, — сказал он, — они вас не отпустят, как вы можете судить и по другим процессам, ведь они все одинаковы». Тут пришел Георг Хаан и передал слова комиссионера о том, сказал, что епископ желает, чтобы мое дело стало примером для всех прочих, чтобы все остальные устрашились. И тогда, видя, в какое отчаянное положение я попал, я взмолился, чтобы мне дали день на раздумья и прислали священника. В священнике мне отказали, а время на раздумья дали. Теперь, дорогое мое дитя, ты видишь, какая опасность мне грозила и продолжает грозить. Я вынужден был сказать, что я колдун, хотя это неправда, и отречься от Бога, чего никогда раньше не делал. День и ночь тревога не оставляла меня, пока наконец не пришла ко мне новая мысль. Я решил больше не беспокоиться, но поскольку в священнике, который мог мне что-нибудь посоветовать, мне отказали, то я придумаю что-нибудь сам. Будет, конечно, гораздо лучше, если я скажу это устно, хотя на самом деле я ничего такого не делал, а потом я исповедаюсь священнику, и пусть тогда отвечают за это те, кто меня вынудил оговорить себя. И я сознался, но все мои признания сплошная ложь. И вот, дорогое дитя, в чем я признался, чтобы избежать сильнейшей боли и ужасных пыток, переносить которые у меня нет больше сил «…» Затем я должен был сказать, кого из людей встречал я (на ведовских шабашах). Я сказал, что не узнал никого из них. «Ты, старый мошенник, опять хочешь, чтобы я напустил на тебя палача. Говори — канцлера среди них не было?» И я сказал «был» «Кто, кроме него?» Я никого больше не узнал. Тогда он сказал «Ведите его по улицам. Начните с рынка, проходите всю улицу, потом сворачивайте на другую». Мне пришлось указать там на несколько человек. Затем мы вышли на длинную улицу. Знакомых не было. Пришлось указать еще на восемь человек. Вышли на Цинкенверт — еще один человек. Потом по верхнему мосту к воротам Георга, с обеих сторон. Никого знакомых. Знаю ли я кого-нибудь в замке — если да, то должен сказать об этом безбоязненно. И так они расспрашивали меня на каждой улице, хотя я не мог и не хотел ничего говорить. Тогда они снова отдали меня палачу, тот раздел меня, обрил и снова стал пытать. «Мерзавец знает одного на рыночной площади, его видят с ним каждый день, и все же не называет его». Они имели в виду бургомистра Дитмайера, и мне пришлось назвать его тоже. Затем я должен был перечислить совершенные мной преступления. Я молчал. «Вздернуть мошенника!». Тогда я сказал, что должен был убить своих детей, но не смог, а отравил вместо них коня. Не помогло. «Я взял священную облатку и закопал ее в землю». После этого они оставили меня в покое. Теперь, мое дорогое дитя, тебе ведомы все мои дела и признания, за которые я и умру. И все они чистая ложь и выдумка, так что помоги мне Бог. Все это я вынужден был сказать из страха перед пыткой еще более ужасной, чем та, которую я уже перенес. Ибо они не прекращают пытать, пока человек не сознается в чем-нибудь, будь он хоть сама праведность, они все равно превратят его в колдуна. Никому не уйти, будь он хоть граф. Если Господь не сделает так, чтобы правда вышла наружу, всю нашу родню сожгут. Господь в небесах знает, что я ничего об этом преступлении не ведаю. Я умираю невиновным, словно мученик. Дорогое мое дитя, сохрани это письмо в секрете, чтобы его никто не нашел, иначе меня будут пытать еще страшнее, а тюремщику отрубят голову. Так строго это запрещено. Дорогое дитя, заплати этому человеку талер. У меня ушло несколько дней, чтобы написать это, обе руки у меня изуродованы. Я в большой беде. Доброй ночи, ибо отец твой, Иоганн Юний, не увидит тебя больше.