Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Жизнь продолжается» была новинкой. Помнится, что именно в тот день грудь моя увеличилась, и мне стал нужен бюстгальтер на размер больше, правда, всего на несколько дней, пока продолжались месячные, когда грудь набухает, твердеет, и все тело ноет, и это еще мягко сказано, и устаешь, даже не начав ничего делать. Я твердо знаю, что настанет момент и придет пора менопаузы. Так что пока наслаждайся. Мне не претят, а тем более не пугают и не страшат какие-то вопросы, связанные с моим телом. Тогда я гладила свои груди и мне казалось, что они стали просто огромными, жаль, что никто не замечает этого, думала я, никто не дерзнет дотронуться до них и ощутить их твердость. Фильм закончился, и, хотя мы с Хосе Игнасио попытались спрятаться под креслами, чтобы остаться на следующий сеанс, нас без особых церемоний выпроводили из зала, ведь чем дальше, тем больше становилась толпа счастливых обладателей билетов.
Выйдя из «Фауста», мы прямо у входа принялись обсуждать фильм, избегая деликатные моменты и перебирая самые трогательные места: когда герой становится инвалидом, потом когда он в первый раз берет гитару, потом сцена на пляже, когда он знакомится с Луизой, и, наконец, когда он поет песню надежды разбитому параличом ребенку. Хосе Игнасио вдруг остановился и как бы невзначай сказал, что ему нужно мне кое в чем признаться, ведь жизнь идет, но все мимо него. Он пригласил меня в мороженицу на пересечении бульвара Прадо и улицы Нептун вдарить по «Трем грациям». Стоя на улице в очереди, мы не могли разговаривать, ведь кругом было полно народу, косившегося на нашу никак не вязавшуюся со столь поздним часом школьную форму. Целый час мы простояли в очереди, но и потом, в мороженице, Хосе Игнасио не смог сказать мне то, что у него было на сердце, поскольку мы вынуждены были прямо-таки заглотить свою порцию мороженого «Лолита» («Трех граций» не было), потому что над нами нависала официантка, не перестававшая брюзжать: там у дверей с ног валятся такие же желающие, у которых прав съесть мороженое ничуть не меньше, чем у вас.
С липкими от сливочного крема губами мы сидели на скамейке Центрального парка; Хосе Игнасио все не решался начать разговор и развлекался тем, что ногами распихивал по сторонам окурки, я, наклонившись, делала то же, помогая себе колечком, при этом следя за тем, чтобы не перепачкать пальцы птичьим пометом. У меня не было никакого сомнения: Хосе Игнасио будет объясняться мне в любви. И стоит ли говорить, что мое тело совсем не к месту отяжелело, у меня закололо в боку, забурлило в низу живота, и я почувствовала, что готова испортить воздух; я так нервничала, что меня стало подташнивать, к горлу подступила молочная горечь от мороженого, и я, как обычно бывает в таких случаях, не сплюнула, чтобы избавиться от этого, а, наоборот, испытывая отвращение, проглотила. Хосе Игнасио наконец пробормотал:
– Мне нужно, чтобы ты мне помогла, худышка.
У меня по коже пробежал озноб, ну разве можно так начинать объяснение! Обычно мелют что-либо типа: «О! Чувиха, ты мне нравишься, скажи-ка, нравлюсь ли я тебе тоже?»
Или что-то в этом роде, подходящее для такой дурацкой и в то же время милой ситуации. А он продолжил, нагло вылупив (он – лупоглазый) покрасневшие глаза (тем вечером у него начался конъюнктивит, но пока мама не отвела его на следующий день в поликлинику, мы не догадывались об этом) и улыбнувшись весьма загадочно – такого выражения лица я у него никогда раньше не видела:
– Я влюбился в Кармен Лауренсио, и ты должна сказать ей это, помочь мне упросить ее. У тебя это всегда так здорово получается, Map, – когда он называл меня Map, уменьшительным от Марсела, я прямо вся так и таяла, со мной можно было делать все что угодно. Он первый сократил мое имя.
И как вы думаете, что я ответила, обласканная так же, как та девчонка из «Романса о плохой девчонке» Педро Луиса Феррера?[91]
– Нет ничего проще, Хосе, завтра я все устрою.
– Но с ней трудно, она очень гордая, она одна из самых красивых в школе: у нее та-а-ки-ие ноги, а какие волосы – длинные и черные! Мне говорили, что она ходит с одним парнем из старших классов.
– Всего-то? Не волнуйся, Хосе. Ну, дела, поверить не могу, ты, простой парень с улицы, который особыми манерами не блещет, страдаешь из-за этой… хм. Она такая скромница. Так и быть, помогу тебе. Не бери в голову, расслабься, считай, мышка уже в мышеловке.
Хосе Игнасио поцеловал меня в левую щеку, да, именно в левую, помню, я так нервничала, что не знаю даже, как он зацепился носом за мою золотую сережку – я упросила отца подарить эти сережки мне на тринадцатилетие. Замок сережки открылся, Хосе Игнасио резко отстранился и порвал мне ухо, сережка выскочила и упала в старый пруд. Неподвижные черепахи лениво наблюдали за тем, с каким остервенением мы скребли взад и вперед палкой по дну водоема. Я потеряла драгоценную вещь да вдобавок поранила ухо. Пришлось наврать родителям, что на улице Сулуэта, где-то около пожарной охраны, на меня напал какой-то хулиган. Я с трудом скрыла свои чувства от неблагодарного друга, возможно, не в последний раз в жизни мне объясняются в любви, но ведь сейчас-то это могло случиться впервые. И я чувствовала себя полным ничтожеством, ведь я должна была бросить ему в лицо: «Слушай, черт тебя дери, я ничего не скажу этой Кармен Лауренсио, ни ей и никакой другой шлюхе. Идиот, разве ты не видишь, что я втрескалась в тебя по уши?» Так нет же, я поступила как раз наоборот, я захотела все для него устроить, ведь так поступают настоящие друзья, и это в ответ на его жалкие речи, и это когда меня охватывала такая страсть к нему.
На следующий день на перемене я приперла к стене Кармен Лауренсио – я слыла отчаянной девкой, оторвой, она – пай-девочка, ломака и кривляка. Я надавила на нее:
– Слышь, ты, красотуля, знаешь, что Хосе Игнасио – мой самый лучший друг, да он мне как брат родной, так вот он сказал, что влюблен в тебя, он хочет танцевать с тобой на вечеринке у Лурдес Пуриньос, и если чего-нибудь не так, то тебе это дорого станет. Отказываться не стоит, у тебя есть только два ответа: или да, или еще раз да.
Жестом, словно тело ее было лодкой, а голова – веслом, она перекинула через плечо на грудь конский хвост, кончиками пальцев выхватила из него прядь и зажала ее губами. Я представила, что ее волосы были вкуса кефира, молочной сыворотки и взбитых яичных желтков.
– Ой, он шовшем мне не нравится, – ответила она своим тихим голосочком, шепелявя, как и вся ее семейка, страдавшая одним дефектом речи: у языка была слишком короткая уздечка.
Я засомневалась, а не имела ли прядь, которую она жевала, вкус настойки от сглаза. Мне тоже захотелось пожевать ее волосы, проверить это; мой нос, конечно, мог ощутить только запах, но не больше.
– А у тебя есть джинсы? – спросила я угрожающе; я знала, что любая девчонка много бы дала, чтобы втиснуть свое тело в настоящие джинсы. – Мне только что прислали «Вранглер» из Мехико, и я могу предложить тебе их в обмен на…
– Нет, дорогуша ты моя, – ответила она, снова забросив за спину хвост и приглядываясь к своднице, – я не ношу штанов.
Как же я забыла о ее красивых ножках? Такие не стоит прятать под джинсами. И тогда я обратила внимание, что на ее покрытых волосиками руках (да, волос на ней хватало) болталась всякая всячина: золотые недельки, ниточка с монетками разных стран, толстый браслет из черепахового панциря – мешанина из драгоценных вещей и дешевой кустарной бижутерии. Да у нее вкус как у курицы!
– А часы наручные тебя не интересуют? Не носишь, что ли?
– У меня «Шлава», но я отнешла их в починку, – ответила она. На самом деле не «Шлава», а «Слава». Тут-то я и сыграла на марке.
– Я поменяю их тебе на «Касио», если ты с Хосе заведешь роман.
Кармен задумалась. Она уже была моя, точнее Хосе Игнасио.
– Ладно, о'кей, но только две недели. Договорилишь. Но точно череш две недели ты шнимешь с меня Хоше Игнашио. Иначе ты потеряешь чаши. «Шлава» прекрашные чаши, но ш «Кашио» они ни в какое шравнение не идут.
Никто никогда в жизни не сможет представить того, как я страдала, проклиная себя и не находя поддержки ни у кого из своих подружек, ведь никто из них не воспринимал мои страдания всерьез. Даже Эмма не понимала, почему я уступила парня, по которому сходила с ума, своей сопернице, почему сдалась, не приложив ни грамма усилий. И как назло все вышло наоборот: Кармен Лауренсио втрескалась в Хосе Игнасио, их роман длился целый год, до тех пор пока они сами не разбежались по обоюдному согласию. Несмотря на то что мою душу раздавили, словно чеснок в ступке, я не изменила нашей чистой дружбе, и здесь у меня не возникало никаких угрызений совести. Хосе Игнасио не знал, как отблагодарить меня, и каждый раз при случае говорил:
– Худышка, я и не знаю, как тебя благодарить за то, что ты свела меня с Кармучей.
И каждый раз я, взбешенная, была готова крикнуть ему в лицу: «Так ведь ты знаешь как, черт возьми, поцелуй меня, прижми к себе, погладь всего несколько мгновений – и все, ты бы отблагодарил меня, унял бы мое безумие». Для меня свет сошелся клином на Хосе Игнасио. В течение того года, пока они были вместе, я шесть месяцев просыпалась с его именем на устах, в школе пыталась узнать, куда они пойдут: на какую вечеринку, на какой пляж, на какую плотину (мы любили забираться в прилегавшие к плотинам леса, и прежде всего к плотине на Гуаябе, мы предпочитали ее из-за отдаленности от города и обширных лугов). Я то и дело появлялась там, где были они, я шпионила за ними, надеялась, что и мне хоть немного перепадет от его любви. Я почти не пропустила ни одного дня в школе, в тот год у меня было меньше всего пропусков, я упорно ходила, даже когда болела – а это случалось как раз тогда, когда мне более всего нужно было быть рядом с ним, с ними. А Хосе Игнасио все так же шутил, так же радовался всему, и особенно ей. И я все так же восхищалась его остротами, которые, на мой взгляд, были просто неподражаемы. А оставаясь одна, вынимала из рюкзака, сидя на скамейке где-нибудь в парке, радиоприемник и настраивалась на иностранную волну. Песни на английском языке действовали на меня, слезы так и текли из глаз, хотя я ни слова не понимала. «Мария, хей, хей, хей, Мария» группы «Jackson Five»[92] терзала мне душу. Как никогда я чувствовала себя такой великодушной, такой чистой, моя душа, терзаемая муками ревности, была полна благородства. Не надо забывать то, что никто до сих пор не целовал мои губы. Рано поутру я убегала из дому, бродила вблизи дома своего возлюбленного, представляя, что вдруг ему, как и мне, не спится, и вот он спускается по лестнице, пусть даже как лунатик, с расставленными в стороны руками и, заметив мою девственную дрожь, заключает меня в объятия, и я успокаиваюсь. От такого неосуществимого желания, от такого придуманного наслаждения губы мои сами собой складывались в поцелуй. Тысячу раз я спрашивала отца, не нужно ли что отнести тетке. Хосе Игнасио жил как раз на полпути от нашего дома до дома, где жила сестра отца – тот, кто знаком с географией Гаваны, может проверить: я жила на Агуакате между Техадильо и Чакон, тетка – на пересечении улиц Мерсед и Паула, а Хосе Игнасио – на углу Вильехас и Обрапиа. Пройтись под его балконом было счастьем, «весной священной» (если использовать название романа Алехо Карпентьера), но если вдруг случалось, что он стоял на балконе, дыша свежим воздухом, голый по пояс, то я застывала на месте, не в состоянии сделать хотя бы шаг, я просто впадала в ступор. Мне бы подойти, а я стою. Видеть, как он опирается о перила балкона, – что еще нужно мне в этой жизни. Обладая хорошим зрением, я могла разглядеть его силуэт с перекрестка Вильехас и Эмпедрадо. Хотя я могла и спутать Хосе с его братом, который однажды догадался о моей припадочной страсти, увидав дурацкое сердечко, пронзенное стрелой, с моими и Хосе Игнасио инициалами внутри, которое я нарисовала на последней странице «Двадцати стихотворений любви и одной песни отчаяния» (наши юмористы говорили по-другому – «Двадцать песен ужаса и одно стихотворение уродства») Пабло Неруды,[93] книги, которую я одолжила одной девчонке, не зная, что она была подружкой брата Хосе. Когда я шла по противоположной стороне улицы, он понимающе улыбался, и я придумывала какой-нибудь дурацкий повод, чтобы позвать Хосе Игнасио. Объект моего поклонения показывался на балконе и едва обращал на меня внимание. Настал день, когда я не смогла рассчитывать даже на слабую помощь его брата: он ушел в армию и погиб на одной из никому не нужных войн где-то в Африке. Я всегда помнила о нем, он не был красивым и даже привлекательным, однако был очень добрым. И почему мне понравился не он, а Хосе Игнасио? Возможно, это как раз и спасло бы его.
- Законы границы (СИ) - Серкас Хавьер - Современная проза
- Праздник похорон - Михаил Чулаки - Современная проза
- Недожитая жизнь - Зое Дженни - Современная проза
- Артистическое кафе - Камило Хосе Села - Современная проза
- Вес в этом мире - Хосе-Мария Гельбенсу - Современная проза
- Большая грудь, широкий зад - Мо Янь - Современная проза
- 100 дней счастья - Фаусто Брицци - Современная проза
- По ту сторону (сборник) - Виктория Данилова - Современная проза
- Костер на горе - Эдвард Эбби - Современная проза
- Фвонк - Эрленд Лу - Современная проза