Темное наследие (ЛП) - Лоррейн Трейси

— Я должен был расспросить их подробнее, как это сделал Деймон. Он мог это видеть. И посмотри, к чему это привело.

Рыдания пронизывают меня, когда я думаю о нем под всеми этими обломками. Мне просто остается надеяться, что он держится, что он слышит, как парни пытаются добраться до него, не бросая его.

— Все будет хорошо, Калли. Мы доберемся до него. Мы вернем его тебе.

— Чтобы ты мог убить его сам?

— Что-то в этом роде, — бормочет он, глядя на меня сверху вниз с большим пониманием в глазах, чем, думаю, я когда-либо видела.

Эмми сделала это. Она смягчила его. Показала ему, что в жизни есть нечто большее, чем просто быть холодным, отстраненным солдатом, будущим боссом.

— Мы пройдем через это, Калли. Все мы. — Он снова притягивает меня к своей груди и целует в макушку.

— Ты говорил с Нико? — Спрашиваю я, когда он снова отпускает меня.

— Нет. Он не отвечает на звонки. — Что-то темное мелькает в глазах Тео при упоминании моего брата, что заставляет мои внутренности скручиваться в болезненный узел.

— Что ты мне не договариваешь? Клянусь Богом, если ты все еще скрываешь от меня это дерьмо, тогда—

— Я не скрываю, Кэл. Я ничего не знаю. Я просто беспокоюсь о нем. С тех пор, как мы обнаружили твоего отца, внутри него как будто что-то просто… сломалось.

7

ДЕЙМОН

Я понятия не имею, сколько прошло времени. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я не могу избавиться от ощущения, что мир проносится мимо за пределами этих четырех стен. И это пугает меня.

Как справляется Калли? С ней все в порядке? Заботятся ли о ней Алекс и девочки?

Все выбрались из того здания?

Все рухнуло так сильно и быстро, что мне трудно поверить, что все выбрались. Мысль о потере кого-либо из членов Семьи заставляет мою грудь болеть, но страх потерять одного из парней, девочек или любого из наших родителей превращает мою кровь в лед.

Имей веру, тихий голос звучит у меня в ухе.

Но пока я остаюсь здесь, привязанный к какой бы то ни было плите подо мной, мне становится все труднее и труднее за что-либо держаться.

Они все могли быть там, ища меня, или… они все могли умирать в этих руинах.

Лязгают замки на двери в эту камеру, и мое тело на мгновение напрягается, прежде чем свет снова заливает комнату.

В какой-то момент я проснулся и обнаружил, что прожектор был выключен, погрузив нас в полную темноту, вместо этого через скрытые динамики подавался белый шум.

Все, что я мог разглядеть, это очертания его тела. Но все равно он ничего не сказал и продолжал висеть там, принимая свою судьбу.

И пока я смотрел, отчаянно пытаясь разобраться во всем этом своим затуманенным наркотиками умом, все, о чем я мог думать, это почему он был там, а не я.

— Доброе утро, отдыхающие, — произносит глубокий голос, когда он и двое итальянцев входят в комнату.

Я прищуриваюсь, пытаясь сосредоточиться на них, но все расплывается, и мне трудно сосредоточиться на чем-либо, поскольку комната и люди в ней вращаются.

Цепи, свисающие с потолка, гремят, когда парень, висящий там, сражается, доказывая мне, что он на самом деле жив.

— Ну, ну, малыш. Так не приветствуют твоих хозяев, не так ли? — рычит другой из них, когда парень пытается отбиться от него ногами.

— Думал, ты уже проиграл свою битву.

— Пошел ты, — рычит тот, кто это говорит. И снова проблеск фамильярности пронизывает меня при звуке его голоса.

— Похоже, у нас есть еще кое-какая работа.

Громкий стон боли наполняет воздух, когда один из парней, которые держат нас здесь, бьет кулаком по ребрам своей жертвы. И, клянусь Богом, это так сильно, что я слышу треск, прежде чем его вопль боли эхом отражается от бетонных стен вокруг нас.

Атака жестокая, и у меня нет выбора, кроме как наблюдать за каждым ударом, который они наносят по его телу.

Это сюрреалистично. Проведя больше часов, чем я, вероятно, когда-либо должен был признать в их положении, причиняя боль нашим врагам, мучая их, пока они не заговорят, можно подумать, что избиение на меня не подействует.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но незнание того, кто это, не знание того, заслуживает он этого или нет, заставляет что-то переворачиваться внутри меня.

Все, кого я когда-либо пытал, заслужили это. Они причиняли нам зло, работали против нас, играли с нами.

Это то, что сделал тот парень?

Я не знаю. И мне не нравится это ощущение.

Все думают, что я всего лишь хладнокровный монстр, и в большинстве случаев я буду носить этот значок с гордостью. Это то, за что я заслуживаю уважения, причина, по которой любой, у кого есть хоть капля мозгов, боится меня в этом городе. Хотя что-то подсказывает мне, что этим итальянцам действительно насрать. А почему они должны? Пока я привязан к кровати, я вряд ли представляю для них гребаную угрозу. Тем более, что я понятия не имею, знает ли кто-нибудь вообще, что я здесь.

Они все могли бы быть дома, оплакивая — возможно — потерю меня. И все же я здесь, отчаянно нуждаюсь в том, чтобы они сражались за меня.

Они могут в любую минуту выломать дверь, ворваться сюда, захватить наших похитителей и вытащить нас. Я не сомневаюсь, что они могли бы это сделать.

Но сначала им нужно узнать. И пока я здесь, у меня нет ни малейшего гребаного понятия о том, как я могу убедиться, что они знают, что я жив, что они знают, что нужно идти и искать меня где угодно, но не среди всех этих развалин.

— Ах. — Боль в его крике вызывает дрожь у меня по спине и ускоряет пульс.

По боли, которая пронизывает каждый дюйм моего тела, и по крови, покрывающей мою кожу, очевидно, что они немного повеселились со мной. Но это, должно быть, было детской забавой по сравнению с тем, что они делают с тем парнем.

Я вздрагиваю, когда один из мужчин поднимает биту, которая стояла в углу, и бьет ею парня по ребрам, не оставляя у меня сомнений в том, что прямо сейчас сломалось не мало костей.

Хруст вызывает тошноту, и он действует на меня так, как я никогда раньше не испытывал. Желчь поднимается к моему горлу, обжигая, пока отвратительный вкус не заполняет рот.

У меня нет выбора, кроме как выложить это, и в тот момент, когда я это делаю, все взгляды обращаются на меня.

Я все еще чувствую тяжесть невысказанных угроз в их глазах. Но я отказываюсь съеживаться, умолять их оставить меня в покое.

Во-первых, я знаю, что этого никогда не случится. Эти люди — солдаты, и их послали сюда с одной миссией. Ничто не помешает им выполнять приказы. Я должен знать — я один из них.

— Похоже, твой друг только что снял тебя с крючка, — язвительно замечает один из них, глядя избитому и сломленному парню прямо в глаза.

Единственный звук, который он издает, — это болезненное хныканье, когда двое мужчин протягивают руки и отцепляют его от потолка.

Я могу только представить, как сильно болят его руки и плечи прямо сейчас. Насколько я знаю, он был там с тех пор, как нас впервые привели сюда… часы… дни… черт знает сколько времени назад.

Он пытается бороться с болью, я чувствую это глубоко в своей душе, но, когда один из мужчин опускает его руки перед собой, растягивая мышцы в противоположную сторону от того, как они, вероятно, срослись, а это бесполезно, и его крик агонии разрывает воздух.

Я вздрагиваю, чувствуя это почти так же остро, как и он.

Я понятия не имею, кто он такой, но между ними есть какая-то глубоко укоренившаяся связь. Связь, которую я даже не могу объяснить. Но, тем не менее, она есть.

И всего несколько секунд спустя я узнаю почему.

Двое мужчин, держащих его, наконец поворачивают его ко мне.

У меня пересыхает во рту, и все мое тело напрягается от осознания.

Черт возьми.

Мои глаза сканируют его лицо, его едва узнаваемое лицо, и мое сердце уходит в пятки.

Нет.

Его страдальческий взгляд встречается с моим. Но я не вижу никакого шока, который пошатнул бы мои обычно очень прочные устои.