Сила убеждения. 101 совет по сторителлингу - Кирилл Гопиус

И еще. Триединство Демчога «книга – школа – спектакль», с моей точки зрения, – это гипериллюстрация и того, что такое история, и того, что такое Игра с большой буквы «И».

Вернемся к термину «культура зрителя». Казалось бы, в сторителлинге логичнее употреблять слово «слушатель» для обозначения аудитории (рассказывать – слушать). И тем не менее зритель здесь не только уместен, но и незаменим. Да и инородным телом он вовсе не является. Он естественным образом материализовался из Кодекса сторителлера. Цитирую: «Умей слушать! Умей слушать, когда все молчат. Тогда говорит Бог. Умей слушать, когда молчишь только ты. Тогда рождаются истории. Умей слушать и тогда, когда ты что-то рассказываешь. Тогда происходит бракосочетание земли и неба – вы со слушателем становитесь системой, готовой к рождению».

Слушать, когда ты сам что-то рассказываешь, можно только глазами. Рассказчик глазами ловит все волны, исходящие из аудитории в ответ на его историю. Собственно говоря, способность рассказчика быть одновременно зрителем приводит к тому, что он со слушателем становится системой, готовой к рождению.

Итак, зритель – необходимый катализатор возникновения системы «рассказчик – аудитория», каковое и является завершением красивой и правильной истории.

У Демчога же зритель – это самая внутренняя, самая глубокая тайная зона артиста, погружаясь в которую последний получает возможность оказаться в ментальном мире внешнего зрителя. Совершить так называемый квантовый скачок.

Эффект матрешки – когда внутри самой маленькой, нераскрывающейся матрешки находится та, в которую все предыдущие были вложены.

Внутреннее «я» артиста (рассказчика) растворяется в индивидуальных «я» внешнего зрителя, исходя из того, что внутренний зритель артиста (рассказчика) и внешний зритель есть одно. Одна система. Из этого всего и рождается термин «культура зрителя».

Что я под ним подразумеваю? Во-первых, возможность соотнести себя, свое внутреннее «я» со своим окружением. Мало того, при определенных упражнениях растворить первое во втором, став одним. И во-вторых, ответственность за внутреннего зрителя, ибо он же и внешний зритель, одновременно ответственность за внешнего зрителя, ибо он же и внутренний зритель.

Собственно, из этих двух пунктов и появляется культура зрителя, которой рассказчик вынужден следовать, если его цель – не просто ноты (миф, роль), не просто исполнение (ритуал, актер), но музыка (история, игра), но любовь как принятие чужих смыслов.

Пояснение последует.

Культура и жертвоприношение

Культура (от лат. cultura, от colo, colère – «возделывать», позднее – «воспитание, образование, развитие, почитание») – набор кодов, которые предписывают человеку определенное поведение с присущими ему переживаниями и мыслями, оказывая на него тем самым управленческое воздействие.

Жертвоприношение – форма религиозного культа, существующая в той или иной степени в большинстве религий; преследует цель установления или укрепления связи личности или общины с богами или другими сверхъестественными существами путем принесения им в дар предметов, обладающих реальной или символической ценностью.

Возникновение этого ритуала связывают с обычаем кормления умерших или традицией задабривания духов, совместных родовых трапез, с верой в колдовскую силу жертвенного животного.

Убежден, что любое возделывание, воспитание, образование и развитие непосредственно связано с принесением в дар предметов, обладающих реальной или символической ценностью. А если при этом любую потерю ценностей трактовать как дар, то любая потеря становится вкладом в ваше образование и развитие.

Воспитание зрителя. Не спешите!

Выхожу один я на дорогу;Сквозь туман кремнистый путь блестит;Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,И звезда с звездою говорит.В небесах торжественно и чудно!

Михаил Лермонтов. Выхожу один я на дорогу

С возрастом искусство стало до меня доходить – живопись, музыка, литература, театр, фотография, кинематограф…

Все, что осталось во времени, – это красивые и правильные истории.

Миф, ритуал и жертвоприношение. Только через это триединство творящему удается поделиться с нами своим состоянием перерождения. Состоянием победы над смертью. Победить страх смерти, доставшийся нам от предков. В каждом произведении смерть, воскрешение и новая жизнь.

Мне повезло. С детства бабушка и мама водили меня по разным культурным местам – на выставки, в театр, оперу, галереи, музеи, кинотеатры. Дома у нас было много связанного с культурой – картины, альбомы, пластинки. И конечно, в те годы у меня уже появились какие-то неосознанные предпочтения.

Сегодня я вспомнил о живописи. Есть несколько картин, которые как-то ведут меня по жизни. Я к ним все время вольно или невольно возвращаюсь. В них все время что-то нахожу. С ними чувствую связь. Одна из них – «Христос в пустыне» Ивана Крамского.

Я не помню, как она вошла в мою жизнь и что мне про нее рассказывала мама (бабушка, не имевшая ни слуха, ни голоса, больше специализировалась по музыке), но я ее принял, не отпускал и не отпускаю. Для меня это лучшая икона (тогда я и не задумывался почему). Репродукция этой картины долго висела у меня в «красном уголке». Я к ней привык. Всегда, посещая Третьяковку, останавливаюсь перед ней и заряжаюсь.

Но, как это часто бывает, если что-то постоянно рядом с нами, мы, воспринимая внешнюю сторону, не успеваем или забываем погрузиться в суть. Так было и с «Христом в пустыне» до того момента, когда мы с Александром Александровичем, поколесив по центру Москвы за приятными разговорами о великом, не оказались в районе Ордынки. Летняя погода шептала: «Припаркуйтесь и прогуляйтесь по переулочкам».

Так мы мимодумно оказались в Третьяковской галерее, где разговоры наши не закончились, но характер беседы несколько изменился. Мы делились друг с другом своими тайнами. Обсуждали их. Молчали. Шли дальше. И вот зал с Крамским.

Александр Александрович, подойдя к картине, заметил: «Какое-то суровое лицо, обреченное». Я уже собирался возразить, ведь я-то всегда видел иного Христа, и вдруг, взглянув на его лицо, увидел и скорбь, и обреченность, и чуть ли не злость.

Я стоял, смотрел…

Лицо Христа стало меняться… От злости через скорбь отчаяния оно становилось безразличным, погружалось в раздумье, сомнение, но появлялось прощение. А потом все его будущее становилось Христу очевидным! И он принимал это будущее.