Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Хорошо быть такой, как вы, мисс Луиза! - сказала Сесси однажды вечером, покончив с уроками на завтра с помощью Луизы, которая пыталась хоть немного распутать клубок ее недоумений.
- Ты так думаешь?
- Не думаю, а знаю, мисс Луиза. Все, что мне сейчас так трудно, было бы совсем легко.
- Может быть, тебе от этого не стало бы лучше, Сесси.
Сесси, подумав немного, проговорила:
- Но мне не стало бы хуже, мисс Луиза. На что Луиза отвечала:
- Я в этом не уверена.
Девочки так редко сходились друг с другом - и потому, что жизнь в Каменном Приюте, своим однообразным круговращением напоминая шестерню, не располагала к общительности, и потому, что запрещалось касаться прошлого Сесси, - что они все еще были между собой почти как чужие. Сесси, глядя Луизе в лицо темными удивленными глазами, молчала, не зная, сказать ли что-нибудь еще, или ничего не говорить.
- Смотри, как ловко ты ухаживаешь за моей матерью и как ей хорошо с тобой. Мне бы никогда так не суметь, - продолжала Луиза. - Да ты и себе доставляешь больше радости, чем я себе.
- Но простите, мисс Луиза, - возразила Сесси, - ведь я - ах, я такая глупая!
Луиза, против обыкновения, засмеялась почти весело и заверила Сесси, что со временем она поумнеет.
- Если бы вы знали, - сказала Сесси, чуть не плача, - до чего я глупа. На всех уроках я делаю одни ошибки. Мистер и миссис Чадомор без конца вызывают меня, и в моих ответах всегда ошибки. Я, право, не виновата. Они как-то сами собой получаются.
- А мистер и миссис Чадомор никогда, вероятно, не ошибаются?
- Нет! - с жаром воскликнула Сесси. - Они все знают.
- Расскажи мне про свои ошибки.
- Даже стыдно рассказывать, - неохотно согласилась Сесси. - Вот, например, сегодня мистер Чадомор объяснял нам про натуральное процветание.
- Должно быть, национальное, - заметила Луиза.
- Да, верно. А разве это не одно и то же? - робко спросила Сесси.
- Лучше говори "национальное", раз он так сказал, - уклончиво отвечала Луиза.
- Ну хорошо, - национальное процветание. И он сказал: пусть этот класс будет нацией. И у этой нации имеется пятьдесят миллионов фунтов стерлингов. Разве это не процветающая нация? Ученица номер двадцать, отвечай: процветает ли эта нация, и обеспечено ли тебе благосостояние?
- А как ты ответила? - спросила Луиза.
- Вот то-то, мисс Луиза, - я ответила, что не знаю. Откуда же мне знать, процветает эта нация или нет, и обеспечено ли мне благосостояние, раз я не знаю, чьи это деньги и принадлежит ли мне сколько-нибудь из них? Но оказалось, что это совсем ни при чем. В цифрах об этом нет ничего, всхлипнула Сесси, вытирая слезы.
- Это была грубая ошибка, - заметила Луиза.
- Да, мисс Луиза, теперь-то я поняла. Тогда мистер Чадомор сказал, что он задаст мне еще один вопрос: предположим, что наш класс - огромный город, и в нем миллион жителей, и за год только двадцать пять человек из них умирают от голода на улицах. Что ты можешь сказать о таком соотношении? И я сказала - ничего другого я придумать не могла, - что, по-моему, тем, кто голодает, вероятно ничуть не легче оттого, что других, неголодающих, целый миллион - хоть бы и миллион миллионов. И это тоже было неверно.
- Разумеется, неверно.
- Тогда мистер Чадомор сказал, что задаст мне еще один вопрос. И он сказал - вот казуистика...
- Статистика, - поправила Луиза.
- Верно, мисс Луиза, я всегда путаю ее с казуистикой, это еще одна моя ошибка. Вот статистика несчастных случаев на море. И вот я вижу (это говорит мистер Чадомор), что в течение определенного времени сто тысяч человек пустились в дальнее плавание, и только пятьсот из них утонули или сгорели живьем. Сколько это составляет процентов? И я сказала, - тут Сесси, сознаваясь в своей вопиющей ошибке, залилась горючими слезами, - я сказала нисколько.
- Нисколько, Сесси?
- Нисколько, мисс. Ведь это ничего не составляет для родных и друзей погибших. Нет, я никогда не выучусь. А хуже всего то, что хотя бедный мой папа так хотел, чтобы я училась, и я очень стараюсь учиться, потому что он этого хотел, а как раз ученье-то мне не по душе.
Луиза молча смотрела на темную хорошенькую головку, виновато склоненную перед ней, пока Сесси не подняла на нее глаза. Тогда она спросила:
- Твой отец, Сесси, сам был очень ученый и потому хотел, чтобы и тебя хорошо учили?
Сесси медлила с ответом, и лицо ее выражало столь явное опасение, как бы не нарушить запрет, что Луиза поспешила добавить:
- Никто нас не услышит; а если бы и услышал, что может быть дурного в таком невинном вопросе?
- Нет, мисс Луиза, - сказала Сесси, ободренная словами Луизы, и покачала головой. - Мой папа совсем неученый. Он едва умеет писать, и редко кто может прочесть то, что он пишет. Я-то могу, конечно.
- А твоя мать?
- Папа говорит, что она была очень ученая. Она умерла, когда я родилась. Она... - Сесси дрожащим голосом сделала страшное признание ...она была танцовщицей.
- Твой отец любил ее? - Луиза задавала вопросы со свойственной ей глубокой, страстной пытливостью - пытливостью, блуждающей во тьме, точно отверженное существо, которое скрывается от людских взоров.
- О да! Любил так же горячо, как меня. Папа и меня-то любил сначала только ради нее. Он повсюду возил меня с собой, когда я была еще совсем маленькая. Мы никогда с ним не расставались.
- А теперь, Сесси, он оставил тебя!
- Только потому, что желал мне добра. Никто не понимает его, как я, и никто не знает его, как я. Когда он оставил меня ради моей же пользы - он никогда не сделал бы это ради себя, - я знаю, что у него сердце разрывалось от горя. Он ни одной минуты не будет счастлив, пока не воротится.
- Расскажи мне еще про него, - сказала Луиза. - И больше я никогда не буду спрашивать. Где вы жили?
- Мы разъезжали по всей стране, а подолгу нигде не жили. Мой папа... - Сесси шепотом произнесла ужасное слово - ...клоун.
- Он смешит публику? - спросила Луиза, понимающе кивнув головой.
- Да. Но иногда публика не смеялась, и тогда он из-за этого плакал. В последнее время она очень часто не смеялась, и он приходил домой совсем убитый. Папа не такой, как все. Люди, которые не знали его так хорошо, как я, и не любили его так сильно, как я, иногда думали, что он немножко сумасшедший. Случалось, они зло шутили над ним; но они не знали, как он страдает от их шуток, это видела только я, когда мы оставались одни. Он очень застенчивый, а они этого не понимали.
- А ты была ему утешением во всех его горестях?
Она кивнула - слезы текли у нее по щекам.
- Надеюсь, что да, и папа всегда так говорил. Он стал такой робкий, боязливый, считал себя несчастным, слабым, беспомощным неучем (он сам постоянно твердил это). Вот потому-то он и хотел, чтобы я непременно многому выучилась и чтобы я выросла не такая, как он.
Я часто читала ему вслух, это как-то подбадривало его, и он очень любил слушать. Книги я читала нехорошие - мне теперь нельзя говорить о них, - но мы не знали, что они приносят вред.
- А ему они нравились? - спросила Луиза, не сводя испытующих глаз с лица Сесси.
- Ах, очень нравились! И сколько раз они удерживали его от того, что в самом деле могло повредить ему. И много было вечеров, когда он забывал о всех своих бедах и думал только о том, позволит ли султан Шахразаде рассказывать дальше[31], или велит отрубить ей голову раньше, чем она кончит.
- И отец твой всегда был добрый? До самого последнего дня? - спросила Луиза, в нарушение строгого запрета явно раздумывая над рассказом Сесси.
- Всегда, всегда! - отвечала Сесси, стискивая руки. - И сказать вам не могу, до чего он был добрый. Я видела его сердитым только один раз, и то он рассердился не на меня, а на Весельчака. Весельчак... - она шепотом сообщила убийственный факт, - это дрессированная собака.
- А почему он рассердился на собаку? - спросила Луиза.
- Они воротилась домой после представления, а потом папа велел ей прыгнуть на спинки двух стульев и стоять так - это один из ее номеров. Она глянула на него и не сразу послушалась. В тот вечер у папы ничего не выходило, и публика была очень недовольна. Он закричал, что даже собака знает, что он уже ни на что не годен, и не имеет к нему жалости. Потом он начал бить собаку, а я испугалась и говорю: "Папа, папа, не бей ее, она же так тебя любит! Папа, ради бога, перестань!" Тогда он перестал ее бить, но она была вся в крови, и папа лег на пол и заплакал, а собаку прижал к себе, и она лизала ему лицо.
Тут Сесси разрыдалась, и Луиза, подойдя к ней, поцеловала ее, взяла за руку и села подле нее.
- Доскажи теперь, Сесси, как отец оставил тебя. Я так много у тебя выспросила, что уж расскажи все до конца. Если это дурно, то виновата я, а не ты.
- Вот как это было, мисс Луиза, - начала Сесси, прижимая ладони к мокрым от слез глазам: - Я пришла домой из школы, а папа тоже только что передо мной воротился из цирка. И вижу, сидит он у самого огня и раскачивается, будто у него что болит. Я и говорю: "Папа, ты ушибся?" (это случалось с ним, да и со всеми в цирке); а он говорит: "Немножко, дорогая". А потом я подошла поближе и нагнулась к нему, и вижу, что он плачет. Я стала утешать его, а он прячет от меня лицо, весь дрожит и только повторяет: "Дорогая моя! Радость моя!"
- Холодный дом - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Большие надежды - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Признание конторщика - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Мистер Роберт Больтон, джентльмэн, имеющий сношения с «прессой» - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Посмертные записки Пиквикского клуба - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Замогильные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс - Классическая проза
- Старуха Изергиль - Максим Горький - Классическая проза
- Покойный Маттио Паскаль - Луиджи Пиранделло - Классическая проза
- Том 4. Пьесы. Жизнь господина де Мольера. Записки покойника - Михаил Афанасьевич Булгаков - Классическая проза
- Том 24. Наш общий друг. Книги 1 и 2 - Чарльз Диккенс - Классическая проза