Никитский бульвар - Лев Колодный

Главный труд Российской академии «Толковый словарь русского языка», изданный в 1789–1794 годы, я читал в кабинете русского языка филологического факультета Московского университета. Он мог быть, думал я, в руках Лермонтова и Белинского. Завещанная университету большая библиотека княгини Воронцовой-Дашковой сгорела в 1812 году. На полках в открытом доступе теснились фолианты в кожаных переплетах, шесть томов большого формата. Екатерина Романовна собирала для словаря слова на буквы «Ч», «Ш» и «Щ», трактовала слова и на другие буквы. По русским словарям ХVIII века на первом курсе я писал курсовую работу, сдавал на пятерки экзамены по литературе и языку профессорам, авторам учебников – Кокореву, Бонди, Чемоданову…

В кабинет русского языка у лестницы Аудиторного корпуса заходил между занятиями похожий бородой на Карла Маркса корифей российской фонетики профессор Сергей Бернштейн. Подобно английскому профессору Хиггинсу, герою пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион», слушая незнакомцев, он мог определить, откуда кто родом. Всю жизнь профессор изучал акустические и артикуляционные особенности произношения русского языка. Его учителями были отцы петербургской лингвистической школы Бодуэн де Куртенэ, Шахматов, Щерба.

В молодости Бернштейн заведовал существовавшей в Петрограде лабораторией фонетики института живого слова, недолго финансируемого молодой советской властью. До революции по просьбе американского великого изобретателя звукозаписи Эдисона удалось увековечить голос Льва Толстого. Были и другие записи литераторов. Бернштейн первый начал систематически консервировать на валиках фонографа голоса русских поэтов. Сумел сохранить для потомков авторское исполнение стихов Блоком, Андреем Белым, Маяковским, Николаем Гумилевым, Михаилом Кузьминым, Николаем Клюевым.

В семинаре профессора занимался студент, признанный великим архивистом звука Лев Шилов, недавно умерший. Он запечатлел в исполнении Анны Ахматовой «Реквием», первый записал декламацию Иосифа Бродского. По интонации мог опередить авторство любой поэтической записи.

Когда я увидел профессора, партия громила безродных космополитов, евреев тож, Бернштейну пришлось сочинить для академического журнала статью «Против идеализма в фонетике». Но с факультета его не изгнали.

Кафедрой славянской филологии заведовал его однофамилец, знаток болгарского языка профессор Самуил Бернштейн. Я не знал, что он был первым деканом возрожденного филологического факультета, который большевики после революции разогнали за буржуазность. Как ему, явному «космополиту», удалось пережить грозу? Тем более, что Самуил Бернштейн никогда не скрывал неприязни к «марксистскому учению о языке» академика Марра, господствовавшему в СССР. На его счастье все газеты напечатали статью Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», прозвучавшую как гром среди ясного неба в разоренной войной стране. Вождь вмешался в дискуссию филологов и подверг беспощадной критике взгляды академика Марра и его учеников. Они намеревались изгнать из университета Самуила Бернштейна, но неожиданно поменялись с ним ролями. Преследовать начали тех, кто годами рассуждал на лекциях о «классовости языка», «надстройке над базисом» и подобном абсурде. Учеников покойного академика переводили из Московского университета в другие институты, с дневного на заочное отделение МГУ, прорабатывали на партийных собраниях.

О пережитой драме профессор Самуил Бернштейн рассказал в «Зигзагах памяти», выдержках из дневника, который вел всю жизнь. А Юз Алешковский по поводу дискуссии о языке с участием вождя сочинил песню:

Товарищ Сталин, вы большой учёный —В языкознанье знаете вы толк,А я простой советский заключённый,И мне товарищ – серый брянский волк.

На втором курсе журналисты отпочковалось от филологов, пришлось мне в качестве курсовой работы писать о статьях Ленина «Как нам организовать соревнование» и «Великий почин», ссылаясь на Сталина. В коридорах факультета журналистики появились свежеиспеченные доценты, бывшие редактора партийных газет, не умевшие ни говорить грамотно по-русски, ни писать. Один такой лектор на кафедре предлог «чтобы» постоянно произносил как «штабы», пока один из студентов с места злорадно не спросил: «Какие штабы?» И все услышали доцента Софронова, заставившего аудиторию хохотать. В его ответе «чтобы» с твердым шипящим меняло ударение, но звучало с мягким шипящим звуком: «Молодой человек, я говорю “штабы” не в смысле “штабы”, а в смысле “штабы”».

«Неисправимый оптимист» и страдалица Мария

В истоке Никитского бульвара сломали все, когда прокладывали Новый Арбат. В доме, № 3, согласно «Всей Москве» за 1928 год, проживали сестры Анна и Мария Вейцман. У их отца, чиновника конторы по сплаву леса, родились пятнадцать детей. Трое умерли младенцами. Все остальные выросли. Из-за пресловутой «процентной нормы» братья и сестры Вейцман учились за границей. В Россию вернулись трое с высшим образованием и правом жить в Москве. – Анна – с дипломом биохимика, Мария с дипломом врача. Их брат Самуил окончил политехнический институт в Швейцарии. Убежденного социал-демократа, состоявшего до революции в Бунде, как «английского шпиона» расстреляли в годы «большого террора».

Анне удалось до выстрела в Кирова эмигрировать в Палестину, к матери и родным. В Москве осталась из всей большой семьи одна Мария, жена Василия Михайловича Савицкого, уроженца Самары. Врач Госстраха и инженер треста «Союзшахтоосушение» Министерства угольной промышленности пережили войну. Возможно, их бы и дальше не преследовали, не допрашивали на Лубянке, не судили. Но среди многочисленных родственников Марии за границей оказался родной брат Хаим, больше всех в семье преуспевший в науке и политике. За годы службы в английских университетах и лаборатории Адмиралтейства он получил сто патентов в области химии. Один из них помог в годы Первой мировой войны быстро получать ацетон для производства боеприпасов.

Профессор Хаим Вейцман вошел в историю ХХ века как один из основателей Государства Израиль. Его на беду сестры Марии избрали первым президентом страны в 1948 году. Тогда-то и началась в Москве «оперативная разработка» сестры президента «через агентуру и путем секретного подслушивания», как сказано в секретном донесении Лубянки, направленном секретарю ЦК. Министр госбезопасности доложил Сталину и его окружению, что в прошлом Мария лестно отзывалась о Троцком и Радеке: «Умнее их нет в СССР людей». За одно такое признание любого могли сгноить в лагере. С погибшим Карлом Радеком, членом ЦК партии и секретарем Исполкома Коминтерна, Мария виделась дома у брата Самуила. А «в последнее время, – как значилось в докладной записке, – стала выражать стремление выехать в Палестину». Что тоже считалось преступлением, изменой Родине.

Первым отправили в лагерь Василия Савицкого. Дали ему пять лет. Поседевшую от горя Марию доставили на Лубянку спустя три года, за месяц до смерти Сталина. Он гневно сказал соратникам, после того как Израиль победил в войне с арабами оружием, закупленным у чехов при содействии СССР, и склонился к капитализму: «Пора кончать с этими израильскими предателями. Мы им помогли в 1948 году. Мы, конечно, рассчитывали, что большинство сионистских лидеров – выходцев из России – называют себя социалистами, а они оказались обманщиками и вместо создания социалистического государства пошли на сближение с США. Надо их жестоко наказать».

Как расправились с известными поэтами, учеными, писателями, травили «безродных космополитов», мучили «убийц в белых халатах» – известно. После них решили разобраться с родной сестрой покойного президента Израиля.

– Вы арестованы за вражескую работу, которую проводили против советского государства. Рассказывайте о ней, – потребовал от Марии следователь, начав допрос в полночь за 10 минут до боя курантов Спасской башни. Допрашивал всю ночь. Закончил пытку в шесть утра, когда по радио прозвучал гимн.

Последний раз страдалицу Марию Вейцман допросили 4 марта 1953 года. К тому времени в ее деле скопилась пачка протоколов, где она признавалась в клевете на руководителей партии и правительства, в желании убить Сталина. Но вождь, оставшийся без наблюдения арестованных врачей, скоропостижно скончался 3 марта на даче и не успел «жестоко наказать израильских предателей», врачей Кремлевской больницы. В число «предателей» попала несчастная пожилая женщина. Сталин считал, что среди врачей много евреев-националистов, а любой еврей-националист – агент американской разведки. Сестру умершего президента осудили на пять лет лагерей и тут же амнистировали.

К родным в Израиль Мария убыла вдовой. Муж погиб в лагере.

* * *

Примыкающий к почте Нового Арбата облицованный серой глазурованной плиткой доходный дом под номером 5 построил архитектор Леонид Стеженский в 1911 году. В начале ХХ века до начала Первой мировой войны он успел возвести в Москве в стиле модерн четырнадцать жилых зданий в центре города, гимназию в Кривоарбатском переулке, 15. В войну служил архитектором Покровской общины сестер милосердия, для нее создал больницу с часовней в память 300-летия дома Романовых на Сокольническом поле, нынешней улице Гастелло. Удивительно: все дома этого архитектора сохранись. После революции Стеженский разделил судьбу зодчих, отверженных новой властью. Когда умер, где покоится – неизвестно.