Миграции - Макконахи Шарлотта

— Я не собираюсь на авось мотаться за красными точками через всю Атлантику.

Чем напоминать ему, что в этом весь смысл нашей затеи, я прикусываю язык:

— Ты тут главный.

— Оставь мне это.

Я открываю рот, чтобы ему возразить, сказать, что компьютер постоянно будет при мне, а потом соображаю, как это глупо. Он не сможет следовать за птицей, которую не видит. Взглянув на точки в последний раз, я оставляю ноутбук и направляюсь к дверям.

— Вот что, — задерживает он меня. — Трекеры у меня есть, а ты-то мне зачем?

Я поворачиваюсь, встречаюсь с ним взглядом. Он смотрит на меня впервые с тех пор, как мы ушли из Гренландии. В глазах вызов, рвущийся на поверхность. Я вижу: он хочет высадить меня обратно на берег, и во мне вскипает бешенство. Хочется на него рявкнуть: пусть только попробует меня выгнать; сказать ему правду: я спалю эту чертову посудину дотла, но не позволю следовать за птицами без меня. Я слишком далеко зашла, слишком много пережила всякой хрени.

Вот только, наряду со свирепым сердцем, есть во мне и спокойное. Голос его часто звучит как голос моего мужа, и оно призывает к осмотрительности, предупреждает, что путь предстоит неблизкий и хитроумие послужит мне лучше, чем ярость.

Я прочищаю горло и говорю:

— Незачем. Зато ты мне нужен. Думаю, ты должен поступить так, как тебе советует совесть.

Эннис отводит глаза, вновь кладет руку на штурвал:

— Как твои руки?

Я не тружусь отвечать. Он сам знает, как мои руки. И изображать, что я ему чем-то обязана, буду только до необходимой степени.

Шкипер меня отпускает.

— Чего он на меня так взъелся? — спрашиваю я вечером в кают-компании.

Члены экипажа глядят на меня поверх карт — они играют в покер. Лея закатывает глаза, опускает их обратно к своим картам.

— Он не взъелся, — начинает Самуэль.

— Мне кто-нибудь правду скажет? Что такое я сделала?

— Дело не в том, что ты сделала, — скованно отвечает Мал.

— А в том, кто ты есть, — брякает Аник без обиняков.

Я смотрю на него — никогда не разберусь в этом непроницаемом лице.

— И кто я есть?

— Салага, — поясняет он. — Опасная. Слишком безбашенная, чтобы находиться на борту.

Слова растворяются у меня на языке.

Повисает душное молчание.

— Ты в этом не виновата, — мягко замечает Дэш. Но это, разумеется, не так.

Пусть и не положено, но дважды в день я захожу на мостик посмотреть, как там крачки. Красные огоньки мерно подмигивают, старательно отслеживая их путь. Птица, за которой мы следуем, ведет нас к югу и к западу, к побережью Канады. Эннис прокладывает курс, на котором, по его расчетам, мы должны перехватить крачку — если она не изменит траектории. Ни о чем другом он со мной не разговаривает, да и смотрит на меня редко, но это не имеет значения; с каждым визитом на мостик я все сильнее привязываюсь к красной точке, сильнее за нее переживаю, сильнее люблю.

Днем море тихое, на небе ни облачка. Мы медленно скользим по гладкой, как стекло, воде.

Я вяжу узлы. Понятное дело.

— Покажи стопорный узел, — говорит Аник.

Я обвязываю канат потоньше вокруг толстого, набрасываю петлю, выбираю слабину, а потом затягиваю до полного стопора.

Аник, похоже, не впечатлен.

— И зачем он нужен?

— Чтобы тянуть что-то вдоль. Или ослабить натянутый шкот, когда шкив застрял.

Он внимательно смотрит мне в лицо.

— Ты хоть представляешь, что это значит?

— Нет.

Он, кажется, почти улыбается. А потом велит мне, козел, завязать еще пятьдесят стопорных, прежде чем перейти к шкотовым.

Стоит Анику отойти, я опускаю канаты, запрокидываю голову и наслаждаюсь солнышком. Палуба подо мной нагрелась, воздух еще студеный, но мне наконец-то не понадобились пятьдесят слоев одежды. Мысли, как всегда, уплывают к Найлу. Думаю о том, как бы он свыкся с такой жизнью, с физическим трудом. Ум у него всегда был проворным, постоянно искал ответы на неразрешимые вопросы — тут Найл, наверное, отупел бы от скуки, но мне кажется, ему полезно было бы перестать так много думать. Ему пошло бы на пользу пожить телом, а не головой. Хотя — руки. Они у него гладкие, тонкие, холеные. С невероятной достоверностью я ощущаю их на себе — они гладят мою согревшуюся на солнце кожу, обветренные губы, усталые веки, массируют саднящий череп, как умеют только они. Было бы ужасно, если бы их терзали так же, как мои.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

С неба прилетает голос.

Прищурившись, я разглядываю Дэша в «вороньем гнезде». Он смеется, указывает куда-то рукой.

Канаты выпадают из рук — забытые. Ноги несут меня к лееру, сердце так и бухает. Теперь я тоже их вижу — белые силуэты вдалеке, и они подлетают все ближе.

6

Когда мне было шесть, мы с мамой сидели в садике за домом и смотрели, как вороны рассаживаются на огромной вербе. Зимой ее длинные плакучие листья были цветом как снег на земле или как тонкие усики старика, а прятавшиеся между ними вороны напоминали комья угля. Для меня в их присутствии было нечто сокровенное, хотя в шесть лет я еще и не знала, что именно. То ли одиночество, то ли его противоположность. Они были и временем, и миром; в них скрывались расстояния, которые они способны преодолеть, и места, куда мне за ними не последовать.

Мама не велела их кормить, а то они обнаглеют, но стоило ей уйти в дом, я все равно это делала. Корками своих тостов или апельсиновым кексом мистера Хейзела, которые аккуратно прятала в карманах, а потом тайком разбрасывала на морозе. Вороны привыкли к подношениям и стали прилетать чаще; некоторое время спустя — каждый день. Они усаживались на вербе и высматривали, когда я накрошу им угощение. Их было двенадцать. Порой — меньше, больше — никогда. Я ждала, пока мама займется делами, а потом выскальзывала к ним наружу, туда, где они ждали.

Вороны повадились за мной летать. Если мы отправлялись за покупками, они летели рядом, усаживались на крыши домов. Если я уходила вдоль каменных стен в холмы, они кружили сверху. Следовали за мной в школу и ждали на деревьях, когда закончатся уроки. Они сделались моими неизменными спутниками, и мама — видимо, чутьем угадав, что я хочу это хранить в тайне, — постоянно делала вид, что не замечает черного облака моих поклонников.

Настал день, когда вороны начали приносить мне ответные подарки.

Мелкие камушки и блестящие фантики оставляли в саду или бросали к моим ногам. Скрепки и шпильки, безделушки и мусор, иногда — осколки ракушек, обломки камней, кусочки пластмассы. Все их я складывала в коробку, которая год от года становилась больше. Подарки они приносили, даже если я забывала их покормить. Они принадлежали мне, а я — им, и мы любили друг друга.

Так оно продолжалось четыре года, день за днем, без осечки. До того дня, когда я бросила не только свою маму, но и двенадцать своих родных душ. Иногда мне снится, что они сидят на дереве и ждут девочку, которая никогда не вернется, и приносят ей один бесценный дар за другим, и все эти дары лежат, невостребованные, в траве.

НА БОРТУ «САГАНИ», СЕВЕРНАЯ АТЛАНТИКА. СЕЗОН МИГРАЦИЙ

Птицы уже утомились, хотя это только начало пути — хорошо, что мы их отыскали. Они направляются к нам, и небо будто раскалывается и падает крылатыми обломками — они садятся на палубу, повсюду, их не меньше двадцати. Складывают крылья и безмятежно разглядывают проплывающий мимо мир, довольные, что их немного подвезут. Застопорив мышцы, я замираю, мне страшно их напугать, но чем дольше я стою, задерживая дыхание, тем яснее становится, что их ничто не напугает — им решительно наплевать на то, что я здесь. С «вороньего гнезда» спускается Дэш, остальные тоже бросают свои дела, выходят на палубу посмотреть на птиц, побыть с ними рядом.

— Забываешь, пока не увидишь… — произносит Бэзил, и мы все понимаем, о чем он. Легко забыть, как их когда-то было много, каким они казались обычным явлением. Легко забыть, насколько они прекрасны.