Нелюдь - Дмитрий Петров

— Принеси мне таблетки, пожалуйста.

Она вдруг подняла свои руки и положила их мне на плечи. Странно, как она сделала это на ощупь.

Ее руки лежали у меня на плечах, а Юля подняла ко мне свое лицо с пустыми глазницами и повторила:

— Принеси мне таблетки. — Она говорила это тихо и настойчиво.

— Какие таблетки? — сделал я вид, что не понял, что она имеет в виду.

Но с Юлей такие номера не проходили. Она всегда знала точно, чего она хочет, и твердо стремилась к достижению своей цели.

— Мне нужны таблетки, — повторила она. — А то у меня уже кончаются. Принеси, пожалуйста.

Я молчал. Мне очень не хотелось делать этого. Юля в последний год баловалась наркотиками, я это знал. Иногда это были инъекции, иногда — таблетки. Она делала это ради баловства, но потом постепенно втянулась.

Огромными усилиями мне удалось уговорить ее отказаться от внутривенных инъекций. Она в конце концов согласилась со мной, что это слишком опасно, и даже отдала мне свой шприц. Хотя в наше время купить шприц — не проблема.

В обмен на шприц она вырвала у меня обещание, что я буду иногда снабжать ее таблетками, которые она полюбила. Выбирая из двух зол меньшее, я согласился.

К счастью, Юля никогда этим не злоупотребляла. Просто иногда она чувствовала потребность «побалдеть» и тогда как бы уходила в себя на день или на два.

Она оставалась дома в такие периоды и просто лежала на диване с широко открытыми глазами. Перед ней проносились сказочные видения, о некоторых из них она мне потом рассказывала. Для нее это было увлекательно, интереснее, чем в кино. Она так говорила.

— Я не думаю, что тебе сейчас нужны таблетки, — сказал я нерешительно. — Я не думаю, что в твоем нынешнем состоянии они тебе помогут. И что вообще это будет благоприятно.

На самом деле я очень боялся этих таблеток. Когда с Юлей все было в порядке, эти таблетки просто уносили ее в мир грез, откуда она возвращалась обессиленная, но счастливо-успокоенная и умиротворенная. Так, словно приехала из дальнего путешествия.

Теперь же я не знал, как таблетки могут на нее подействовать. Перманентный стресс, в котором Юля находилась, мог дать какие угодно результаты в совокупности с наркотиком.

А вдруг она захочет наложить на себя руки?

Или вообще сойдет с ума? Примет таблетки, у нее помутится рассудок, да так и не придет в себя…

В таком состоянии что угодно возможно.

— Может быть, лучше не надо? — еще раз попробовал я возражать, но Юля мне этого не позволила.

— Что ты в этом понимаешь? — довольно резко сказала она. — Я лучше тебя знаю, что мне теперь нужно.

— Ты уже пробовала? — осторожно спросил я.

— Да, — шевельнула губами Юля. — Вчера ночью. Но я хочу еще. Принеси мне завтра. Пожалуйста.

Я молчал, не зная, что ответить. Принести — это проще всего. Проще простого. Но я боялся этого. И Юля это почувствовала.

— Ты боишься? — сказала она тихо. — Чего ты боишься?

Она сдвинула руки на моих плечах и как будто обняла сильнее.

— Не бойся, Феликс, — произнесла она голосом старой мудрой старухи. — Теперь уже нечего бояться. Все уже свершилось.

Я молчал, и в эту секунду Юля как будто догадалась, о чем я думаю.

— А, — сказала она. — Ты боишься, что я сойду с ума. — Она тихо хихикнула. Это было ужасно, чудовищно.

Юля хихикнула еще раз. Ее губы раздвинулись в дьявольской усмешке, от которой я похолодел. Пустые глазницы и усмешка на тонких бескровных губах…

— А почему бы мне и не сойти с ума? — сказала она. — Ты не находишь, что это был бы замечательный выход из положения? Я сойду с ума, и для меня все закончится. Я не буду ничего соображать, и, значит, забуду обо всем. Почему ты этого не хочешь, Феликс? Ну, ради меня?

Юля перестала улыбаться своей чудовищной улыбкой и сказала еще:

— Ты ведь любил меня, Феликс? — Она сжала мою шею руками. — Любил? Скажи мне.

— Я и сейчас люблю тебя ничуть не меньше, — ответил я и сам почувствовал, как дрогнул мой голос.

— Неправда, — быстро и зло сказала Юля. — Нельзя, невозможно любить слепую. Это противоестественно, так что ты сейчас обманываешь себя и меня. Но меня теперь тебе не обмануть. Молчи, не говори ничего. Ты меня любил. Теперь ты меня жалеешь. Это совсем другое дело.

— Вольно же тебе говорить глупости и фантазировать, — промямлил я. — Это все просто реакция на это несчастье. Все пройдет постепенно, ты успокоишься и поймешь, что наши с тобой отношения нисколько не изменились.

— Какая гнусная ложь, — хмыкнула внезапно Юля. — Не спорь со мной, Феликс. Принеси мне таблетки. Я тебя очень прошу. Это единственное, о чем я прошу тебя теперь. — Она вдруг наклонилась ко мне поближе, и на лице ее появилось хитрое заговорщицкое выражение.

— Дело в том, что я научилась видеть, — сказала она тихо. — Да — да, не смейся, я не сошла с ума… Пока не сошла, — поправилась она. — Я могу видеть… Когда я сплю, мне снятся сны. И в снах я все вижу. И тебя, и папу с мамой и вообще все вокруг. А ночью я приняла те таблетки и оказалась и лесу. Я всю ночь гуляла по солнечному лесу. Я даже узнала его — это тот лес, который возле твоей дачи, на Карельском. Такие высокие сосны, и между стволами пробиваются солнечные лучи… Я бродила по лесу и смотрела на сосны. И все видела — деревья, мох на земле, сучки всякие… И я была не слепая… Принеси мне еще таблетки, пожалуйста. — Юля сказала это громко, как бы нетерпеливо. — После таблеток я проснулась сегодня утром и опять стала слепой. Принеси мне еще.

Я все понял. Наркотический сон — это был единственный способ для Юли вновь становиться зрячей.

Она могла теперь видеть только во сне. Но обычный сон не был гарантией того, что она будет что-то видеть. А вот наркотическое опьянение наверняка приводило к этому.

«Может быть, в чем-то она и права, — подумал я. — Если нынешнее ее состояние безвыходно, для нее лучше провести оставшуюся жизнь в наркотическом дурмане. Она будет периодически как бы становится зрячей, членом общества здоровых людей».

— Ну вот видишь, ты начинаешь понимать меня и соглашаться со мной, — вдруг произнесла Юля. Она почувствовала каким-то образом мое состояние и будто прочитала мои мысли. — Я это чувствую, — подтверждая мою догадку, сказала Юля. — Теперь я стала гораздо чувствительнее, чем прежде. Стоит мне прикоснуться к человеку, и я сразу ощущаю его состояние. С мамой и с папой то же самое.

— Что — то же самое? — не понял я.

— Я и их состояние чувствую, — ответила Юля спокойно. — Обниму, или просто дотронусь до них, и мне даже кажется, что я могу прочитать их мысли. Только мне не хочется этого делать, — это она добавила, чуть помолчав.

— Все ваши мысли так однообразны, — сказала она. — Вы все жалеете меня и еще… Еще — такая безнадежность в ваших мыслях, что мне даже немного надоело. От ваших мыслей я еще больше впадаю в отчаяние.

Она убрала руки с моей шеи.

— Ну вот, и у тебя точно то же самое, — грустно произнесла она. — Ты сидишь, и думаешь о моей жалкой участи. Как будто я и сама этого не знаю. Так ты принесешь таблетки?

Наверно, это было единственное, чем я мог помочь. Единственное, что мог сделать для Юли.

— Принесу, — ответил я. — Завтра же.

* * *

Первую половину дня Скелет провел в размышлениях. Утром он сибаритствовал — час пролежал в ванной, потом приготовил себе завтрак. Он очень любил поджаренный хлеб с вареньем, просто как ребенок.

Он даже купил себе специальную машинку для поджаривания хлеба. Сначала он помнил, что приспособление называется тостер. Но потом забыл это заморское название и про себя называл его просто «фиговина»…

Он засунул в фиговину нарезанные ломти белого хлеба, а сам уже приготовил открытую банку с вишневым вареньем. Варенье ему присылала бабушка с Украины. У нее был вишневый сад, и каждое лето хотелось порадовать внучка, который жил один в далеком Петербурге.

Скелет имел возможность покупать любое варенье — денег у него хватало. Но он любил только бабушкино вишневое и очень берег его. Даже когда к нему иногда приходила девушка и оставалась ночевать, то утром за завтраком Скелет жалел для нее бабушкиного варенья и не вынимал его из холодильника.

Он угощал девушку чем-нибудь другим.

«Не для этого моя бабушка варила это варенье, — думал он, — чтобы всякие посторонние его ели».

У Скелета не было близких людей, и ни одна девушка из тех, что приходили к нему ночевать, не увлекала его. Он вообще предпочитал не думать на эту тему и не привязываться ни к кому.

Скелету казалось, что жизнь, которую он ведет, несовместима с постоянными привязанностями, с любовью и семьей. В чем-то он был, конечно, прав, и с каждым годом все больше в этом убеждался.

Он был волк-одиночка. Отважный рыцарь. Или шериф-рейнджер, как в старых американских фильмах.