Alouette, little Alouette… - Юрий Никитин

– Да, – ответил магнат со вздохом, – но и это спасает редко. Улица и приятели почти всегда сильнее родительского влияния. Там свобода, бунтарский дух против родительского произвола, романтика неподчинения вообще всему на свете.

Максим сказал с кривой улыбкой:

– То-то мне родители говорили в моем детстве: с этим мальчиком не дружи, он плохой, с этой девочкой тоже…

– У вас мудрые родители, – сказал магнат со вздохом. – И окружение вам подбирали правильное. Завидую им белой завистью. У нас не получилось… И друзья у нее были такие, всех бы утопил, и мать… В общем, шансов практически не было. Я уже смирился, но тут вдруг… я уж и не думал, что она в самом деле способна влюбиться. Все ее подруги так всю жизнь и порхают по курортам, рассекают волны на яхтах и превращаются либо в бездетных стерв, либо в конце концов выходят замуж за таких же стареющих самцов и пытаются в старости жить, как молодые. На это смотреть жалко и противно.

Максим сказал почти мирно:

– Человек вы хороший… где-то глубоко внутри. Но жестокий. Ради своей дочери готовы ломать жизни другим. Это честно?

Магнат развел руками.

– Вообще-то, вы правы. Я обычно средства не очень-то выбираю. Но где я сейчас ломаю жизни? Никто же вас не принуждает на ней жениться!.. И даже спать с нею.

Максим возразил:

– Все в лаборатории знают, что мне навязали эту красивую куклу за большие деньги. И я оказываюсь в роли жиголо, на этот раз все намного хуже: я добровольно иду на эту жигольность. А ей каково, вы подумали?.. Над нею же откровенно ржут!

Магнат посмотрел на Максима с нескрываемым интересом.

– Вам что, ее жалко?.. Вообще-то, понимаю, нам всегда женщин жалко. Инстинкт, знаете ли. На этом и попадаемся.

– Не жалко, – отрезал Максим – Просто это издевательство над нею ничего хорошего не даст.

Магнат отмахнулся.

– Это ее проблемы. Вообще-то, она настолько уверена в своей неотразимости, что это ржание ее ничуть не заденет. Как я думаю. А к вам, повторяю, просьба: если будет возможность, продержите ее подольше. Ну, сколько сможете. Хотите, я прямо сейчас еще десяток миллионов подкину?..

– Мыши столько не стоят, – буркнул Максим.

Фирестоун вскинул брови:

– Мыши? При чем тут мыши?

– Опыты проводим на мышах, – объяснил Максим – А на слонах… это наши цеховые шуточки.

Магнат сказал бодро:

– Могу организовать стадо слонов. Вам откуда: из Африки или Индии?

– Это была только шутка, – нервно повторил Максим. – Нет-нет, у нас средств хватает. И оборудование уже закупили. Но ваши воспитательные меры вряд ли сработают.

– Почему?

– У нас все знают, – объяснил Максим, – кому мы обязаны установкой ККК-3С и новым помещением. Смеются не над нею, а надо мной. А ее даже жалеют.

Магнат крякнул.

– Эх… я знал, что это будет, но рассчитывал, что начнете жалеть хотя бы через пару недель.

– Через пару недель, – заверил Максим нервно, – она вообще нам на головы сядет!

Магнат заулыбался во весь огромный рот, словно Максим сказал невероятно смешную шутку.

– Вообще-то, она такая, – сказал он доверительно, – но и вы человек из кремня!.. Она разобьется о вас, как океанская волна, и ляжет у ваших ног. Только продержитесь подольше.

– Что значит продержитесь? – пробормотал Максим. – У меня что-то вообще нет намерения хоть когда-то и кому-то сдаться.

– Очень на это надеюсь, – сказал магнат серьезно. – Я сейчас прощаюсь, не буду отнимать у вас время, но на будущее просил бы позволения еще разок с вами связаться… если будет крайняя необходимость.

– Хорошо, – ответил Максим кисло. – Если будет крайняя необходимость…

Глава 9

Единственная раса на планете, пробилось в его еще затуманенном сном мозгу, которая все века и тысячелетия постоянно работала и продолжает работать на будущее, – это ученые. Остальные же не могли избежать соблазна копаться в грязи именно того дня, в котором живут.

Он открыл и закрыл глаза, но мощный мозг, что продолжает работу и ночью, пока его двуногий носитель спит, продолжал разматывать нить, дескать, не зря же всю литературу и все искусство советского периода, а это почти семьдесят лет! – с молчаливого согласия общества попросту вычеркнули даже из упоминаний, потому что там практически не было ни литературы, ни искусства, а только политика, воспевание преимущества социалистического образа жизни над капиталистическим, а для диссидентов считалась элитной та часть литературы, где эта советская власть критиковалась и втихую высмеивалась.

Понятно, что, когда коммунизм рухнул, замолчали и те и другие, потому что литературу они не знали, писать по-настоящему не умели, а только составляли агитки «за» или «против».

Зато ученые той же советской эпохи остались такими же гигантами, на их труды не просто ссылаются и сейчас, а опираются для достижения новых успехов, в то время как кто вспомнит сталинских или ленинских лауреатов по литературе?

Однако это понимание не повысило роли ученых, увы. На первых полосах новостей – все та же Аня Межелайтис, у которой то трусики слетели на улице, то лифчик свалился, то застали ее во время интима с отцом.

А еще на обложках все эти яхты в миллиард долларов, на которых юные отпрыски катают подружек по южным морям, но нигде нет коллайдера, телескопа, не говоря уже об установке ККК-3С или снимков ученых за работой.

Он вскочил с постели, уже злой, от Ани Межелайтис как-то само собой мысль соскользнула к Аллуэтте и там застряла, устроилась поудобнее, готовая вспоминать ее долго, со смаком, высвечивать то лицо, то глаза, произносить ее голосом слова и целые фразы…

По улице, захватив всю проезжую часть, под рев труб и стук барабанов двигается веселая толпа с плакатами «За демократию с человеческим лицом!», быстро набирающая силу партия, что возникла в пику официальному гуманизму и демократии, которые поняли и приняли благородные лозунги весьма превратно.

Он выждал, когда пройдут последние, партия пока что невелика, а желающих маршировать вживую по улицам еще меньше, перебежал на ту сторону, а там уже рукой подать до родных ворот научно-исследовательского центра, где он чувствует себя лучше, чем в своей квартире.

Перешагнув порог, сразу услышал возмущенные голоса сотрудников. Последний раз такое было три месяца назад, когда Анечка споткнулась о большую корзину, в которой Георгий нес мышей с подсаженными генами, – дверка распахнулась, и все двенадцать штук моментально разбежались, спасая драгоценные шкурки.

– Что стряслось? – провозгласил он громко и достаточно властно, за пять лет руководства уже научился делать свой интеллигентный голос звучащим подобно сержантскому. – Почему без драки?

Все умолкли и повернулись к нему, злые и расстроенные. Рассвирепевший больше других Френсис ухватил за плечо Аллуэтту, развернул лицом к Максиму.

Тот еще не успел понять, что в ней так сильно изменилось, а Френсис сдернул с ее головы комсомольскую косынку.

– Посмотрите!.. Она утверждает, что это вы велели, наш мудрый шеф!

Максим посмотрел, и дыхание остановилось в зобу. Аллуэтта пострижена почти под мальчика, от роскошной копны волос остались волосенки не длиннее его мизинца. Выглядит сильно похудевшей, беззащитной, словно волосы служили броней, даже испуганной и затравленной.

– М-м-м, – проговорил он, не в силах разжать губы. – Что за дурь…

Френсис сказал люто:

– Вот именно! Только чья?

– Что значит чья? – спросил Максим.

– Зачем, – сказал Френсис злобно, – вы ей такое брякнули, шеф?.. Она же не понимает, что волосы – это же все равно что сиськи. А если волосы длинные и пышные, это все равно что сиськи большие и…

– Шеф, – перебила Анечка плачущим голосом, – ну зачем вы ей такое велели? Да я бы вас лучше убила, чем обрезала бы такое сокровище!

Максим стиснул челюсти. Эта дура из семьи мультимиллиардера даже не понимает, что нет на свете мужчины, который предпочел бы короткие волосы длинным. Всякий мужчина требует от своей девушки, чтобы отпустила волосы подлиннее.

Аллуэтта молчала и смотрела тупо и покорно. Ни обвинения в ее глазах, ни сожаления, только покорное ожидание решения своей участи.

Он сжал и разжал кулаки. Хотелось влепить ей затрещину, да так, чтобы голова слетела с плеч. То ли в самом деле такая дура, то ли решила подставить его так, дескать, самодур и тиран, а она вот такая покорная овечка, над которой измывается, как хочет.

Он процедил сквозь стиснутые челюсти:

– Да идите вы все… Сборище придурков!

И ушел к себе, прямой и собранный, так выглядело внешне, и он сам знал, что выглядит именно так, а что у него внутри и как выглядит на самом деле, это уже его личное дело.

А выглядит не лучше, чем чувствует себя, а чувствует так, словно по собственной воле окунулся в говно и теперь ищет там на дне золотой ключик.

Раньше казалось, что лишь политики должны следить за своим языком, а теперь вот, оказывается, брякнул, не подумав, и прочувствуй всю гамму счастья щуки на горячей сковородке.