(Не) настоящий ангел - Амалия Март

на двух неприятных мне самцов. Всё-таки я разбила бутылку, я же не выкинула осколки, даже не подумав о коте. Хотя так этой мохнатой пьяни и надо! Никакого инстинкта самосохранения, чисто бомжатские привычки — лезть куда не следует ради бухла. Никакой породы и самоуважения.

— За что мне все это, — чуть слышно бухтит старый добрый недруг.

— Серьезно? — фыркаю я, да так громко, что тетка за стойкой ресепшена поднимает взгляд на нашу парочку. — Долго еще? — не упускаю возможность рявкнуть в ее сторону.

Ну, не то, чтобы рявкнуть, но громко и раздраженно спросить.

— У врача срочная операция, вам же объяснили, — чуть ли не сквозь зубы говорит она.

— А врач только один, ну конечно! — не унимаюсь. Вот было бы у меня винишко — я была гораздо добрее.

— В ночную смену дежурит только один, — коротко отрезает не очень приятная сотрудница. Или это я на ее взгляд не очень приятная?

— Зашибись сервис, — тихо ворчу.

Прислоняюсь головой к стене позади и пару раз гневно выдыхаю, пытаясь совладать с раздражением. Нужно поесть. Срочно. А то я голодная и уставшая могу и покусать кого-нибудь. Предпочла бы знакомую мужскую задницу, но чую, не обойду стороной и тетку за стойкой.

Кидаю взгляд на Антона, сохраняющего пойманный дзен. Он немного развернул голову в мою сторону и смотрит из-под опущенных век на меня. Тяжело и вдумчиво. Классический взгляд, пронесенный через года.

— Чего? — рявкаю и на него.

— Ты совсем не изменилась, — ставит диагноз.

И это тот случай, когда слова — не комплимент.

— Много ты знаешь, — выходит чуть более отчаянно, чем хотелось бы. Я отвожу взгляд и встаю с пластикового стула — орудия пыток двадцатого века. Последний раз такие в садике видела.

— Ты куда? — спрашивает сурово.

— Успокойся, размяться схожу, задница затекла, — кидаю из-за плеча и иду на выход. Чувствуя, как чей-то взгляд приклеивается к той самой, почти квадратной части тела.

Наглец.

Красиво дефилирую до разъезжающихся дверей, превозмогая боль в ноющих ступнях. Я выброшу эти туфли, как только доберусь до дома, отвечаю. Но пока — это отличное орудие мести. Пусть смотрит и впитывает, насколько я изменилась.

Выхожу на улицу, вдыхаю посвежевший вечерний воздух. Даже курить не тянет, от голода уже подташнивает. Вижу мигающую в темноте вывеску продуктового магазина и срываюсь туда. Выбор в маленьком магазинчике такой же, как и его размер — никакой. Беру пачку печенья и бутылку воды. Возвращаюсь в самую убогую клинику из всех, что я видела.

Антон положения так и не сменил: сидит с вытянутыми ногами и прикрытыми глазами, отросшие патлы лезут в лицо. В какой день за прошедшие семь лет он решил, что бритва и парикмахер его враги? Я помню его совсем другим и это странно. Этого нового человека хочется изучить, разобрать на косточки и препарировать. Последнее — из мести. Грудь с дрыхнущим котом мерно приподнимается и опускается в такт вдохам, и я позволяю себе немного вольностей. Скольжу взглядом по длинным крепким ногам в высоких ботинках, останавливаюсь на паху. Там, кажется, тоже произошли изменения. Определенно, в лучшую сторону. Я почти уверена, что Арсеньев отрубился и не заметит моего пристального внимания, но все же отвожу взгляд и даю себе мысленную оплеуху.

Не. Интересно.

Тихо присаживаюсь на стул рядом, стараюсь бесшумно открыть пачку печенья, но в тишине приемной шелест упаковки — сродни танковым гусеницам, проезжающим по гравию. Щеку тут же обжигает знакомое тепло. Ненавижу то, что привыкла чувствовать этот взгляд за километр.

— Будешь? — милостиво протягиваю Арсеньеву пачку.

— Ореховое? У тебя есть шикарный план по моему устранению?

Точно. Аллергия. Кое-что время все-таки вымывает.

— Как хочешь, — пожимаю плечами и засовываю в рот сразу половину “Юбилейного”. — М-м-м, — мычу специально и совсем не от удовольствия. Я не поклонница сладкого, тем более на голодный желудок. Просто было либо оно, либо килька. Кильку точно отобрал бы кот.

Антон шумно сглатывает, сверля меня глазами. Вот кто точно не отказался бы от печеньки. Как он весь этот пресс нарастил со своим пагубными пристрастиями?

Я продолжаю нагло и с упоением жевать, наблюдая за кислой миной проснувшегося мужика. Потом открываю бутылку воды и присасываюсь к горлышку. Господи, ненавижу сухомятку, рот словно песком забили. Арсеньев наблюдает и за этим процессом, смотрит, как во мне исчезает сразу половина бутылки воды, потом на мои губы, плотно обхватившие горлышко и снова нервно сглатывает.

М-м, кажется, у кого-то настоящая жажда.

А я очень, очень мстительная зараза.

Глава 9

2004 год. Антон

— Это вышло случайно, — мнусь перед рыдающей малявкой, как второклассник.

Это ж надо было так накосячить! Мелкая зараза заливается такими горючими слезами, что меня всего аж скручивает. Вот и поиграли в X-Box с пацанами. Веселью хана.

— Блин, ну случайно на него сел, не реви, — раздраженно кидаю в мелочь, но она отчего-то не успокаивается, а принимается рыдать еще громче. Как сказала бы математичка — по экспоненте. И это невыносимо, честное слово, хуже только шуршание пенопласта и Бах в исполнении криворукой соседки сверху.

— Не реви, тебе говорят! — прикрикиваю. Но это не работает.

Лицо малявки все красное, глаза — как два пельменя, нос весь в соплях. Ну чего так убиваться? Подумаешь — хомяк! Смотрю на часы, через час должна прийти мама, и если эта зараза не успокоится, опять влетит мне. Хотя я не виновен даже. Какого фига он вообще делал на нашем диване?

— Тох, ну чё? — заглядывает в комнату Санёк. — Мы играть еще будем?

— Не будем, — раздраженно кидаю я.

— Да брось ты ее, порыдает и успокоится сама, чё с ней возиться, — выдает друг. — Там Серый за Барселону ща рубиться