Куры не летают (сборник) - Василь Махно

Относительно деда никакого принуждения быть не могло. Он родился в 1916 году, трижды бежал с направлявшегося в Германию эшелона и с приключениями всегда возвращался домой. В 1944 году советская власть оказалась ловчее немецкой, и его забрали в Красную армию. Сперва под Самарканд, а впоследствии дед, провоевав год на Первом Украинском фронте, завершил свое солдатское бытье в Венгрии, на озере Балатон. Оттуда и демобилизовался, кажется, в 1947 году. Из армии прибыл не с пустыми руками, а с чемоданами всякого добра. Пока советская власть занималась колхозным строительством, в селе стоял гарнизон, а ночами украинские партизаны проводили свои агитационные и военные мероприятия.

Дед очень любил лошадей, часами мог рассказывать о них. Знал, на каких лошадях выезжал пан Респалдиза, а еще какие и какой масти лошади были у соседей и какие лично у деда (одна кобыла и два жеребца). Колхоз, конечно, отобрал его любимого жеребца, с которым дед две недели прятался в полях. Это и стало поворотным пунктом в его решении податься на шахты.

В Кривом Роге дед сперва поселился в общежитии, а со временем получил квартиру в доме на улице Кустанайской. Это был сталинский дом – массивный, с огромными окнами и высокими потолками (такие строили после войны).

Я увидел жилье деда в то время, когда он там уже не жил, но вся мебель (громоздкий диван и буфет) осталась нам в наследство. Стол, две кровати и несколько кресел составляли меблировку просторной комнаты, там мы поселились и жили несколько лет. Хотя наша комната была большой – кухня, туалет и ванная были общими, и мы их делили еще с двумя семьями. В соседней комнате жила пожилая женщина, а ее дочь Тамара с мужем Петром селились в комнате напротив. Общим был и длинный широкий коридор. Та женщина мне не нравилась (она воевала со всеми, начиная с моего деда и заканчивая своим зятем Мишей). Она не мирилась даже со своей дочкой Тамарой, которая работала на овощной базе и приносила оттуда дефицитные апельсины и мандарины.

Самым интересным для меня был высокий светлый буфет. В его ящиках лежали дедовы опасные бритвы, которыми он (когда приезжал к нам уже после выхода на пенсию) всегда брился. Складные стальные бритвы с эбонитовыми ручками светлого и темного цвета. Лежали в футлярах, на каждом – серебряное тиснение «Ленинградский завод». Перед бритьем бритвы полагалось точить, поэтому рядом лежал прямоугольный брусок, обтянутый добротной грубой кожей с залысинами от многолетнего пользования. Дед очень долго отмахивался от станков с лезвиями и электробритвы. На Кустанайской (когда ванная комната была занята кем-то из соседей, что происходило часто) на буфет ставилось зеркало, извлекались два футляра с бритвами, и обе затачивались. Помазок – в специальной чашечке с горячущей водой, а для намыливания – обычное мыло. Продолговатое стальное лезвие затачивалось несколько минут, и после монотонных движений дед пробовал его остроту огрубевшим концом большого пальца. Ту же операцию он производил и со второй бритвой. Приготовив обе, намыливал лицо и начинал бриться. Бритье сопровождалось долгим покашливанием, кряхтением, причмокиванием и особо выверенными движениями руки. Когда смывалось мыло, в некоторых местах на шее или возле губ проступали порезы. Тогда дед хлюпал в широкие ладони «Тройной одеколон» (он называл его кельнской водой) и втирал в лицо. Если порезы были глубокими и кровь сочилась не сворачиваясь, то в ход шли обрывки промокашек: смачивая их одеколоном, дед налепливал их на порезы.

После бритья в комнате долго пахло одеколоном и мылом.

В двух ящиках буфета находилось много мотков медной проволоки. Она наматывалась на катушку и использовалась в качестве антенны к большой радиоле «Сакта», которая была особенной гордостью деда. Купленная, кажется, в 60-х годах, она использовалась и как радио (ибо у нее были все волны – от длинных и средних до коротких и ультракоротких), а также – как проигрыватель для пластинок. Для пластинок 50–60-х годов использовались разные скорости – 45 и 79 оборотов в минуту, поэтому на большом виниловом диске могла быть записана только одна песня. Пластинок у деда было не слишком много, может, десятка два. Они аккуратно лежали на крышке радиолы, и время от времени устраивались их прослушивания. В основном, это были украинские песни в исполнении оперных певцов или хора имени Веревки.

Буфет завершали фаянсовые фигурки Карася и Одарки, девчата и хлопцы в украинских сорочках, а еще – балерина. Эти фигурки дед купил в Киеве на Крещатике во время трехдневной экскурсии (ею деда премировали в 60-х). Кажется, это была единственная его экскурсия за всю жизнь. Каждый свой отпуск он проводил в селе Базар, сперва – на постройке дома, потом на обустройстве быта. Со временем буфет и «Сакта» перекочевали в село. Во время переезда у балерины отломалась рука, у Одарки – кончик платка, но буфет и радиола были доставлены в целости и сохранности.

Сегодня, когда деда уже нет в живых, а бабка, преодолев 85-летний порог, уже не обходится без посторонней помощи, я часто размышляю об их жизни, и не только потому, что они были самыми близкими мне с рождения людьми, но и потому, что на жизнь их поколения выпали важные исторические события. В их жизни было множество разлук и превратностей – сначала война, потом Кривой Рог. И только в начале 70-х, когда дед вышел на пенсию и вернулся в свое село, они продолжили, уже без расставаний, свою жизнь – до самой смерти деда.

Поженились они в 1943 году. Бабка почему-то всегда сетовала на родню деда, в особенности на свекровь, которая никак не хотела породниться с будущей невесткой. Свадьбу по этой причине моему деду не справляли. Бабка выходила замуж в платье подруги, а дед в костюме, купленном еще во времена, когда часть Украины была под Польшей. Среди вереницы бабкиных историй была одна о продаже дома, на который мой дед тоже имел право, но его сестра, присматривавшая за отцом (столетним дедом Михайлом), после его смерти распорядилась домом на свое усмотрение. Среди бабкиных доводов был один, с ее точки зрения весьма убедительный: когда дом строился, участие деда в этом было самым большим, и не учитывать это обстоятельство было нечестно. Другая история в бабкиных рассказах (которая также варьировалась с заметным негативным привкусом) – о матери деда, старой Кардиналихе, известной болтливостью, жестким характером и упрямством. Единственный ее поступок, о котором моя бабка отзывалась одобрительно, – когда в 44-м году немцы забирали единственную корову, и на переговоры с ними пошла старая Кардиналиха (она в молодости работала не то в Германии, не то в Австрии и говорила по-немецки). Она сумела переубедить немецкое начальство, и корову вернули.

2.

Криворожский двор на Кустанайской, где происходили все наши баталии и игры, сперва отпугивал меня (ведь я там почти никого не знал), а когда познакомился, то мои ровесники потешались над моим галицким говором и всеми привезенными оттуда словами (по-русски я тогда еще не говорил). Простор пригорка, превратившись в криворожском варианте в тесный квадрат двора, еще усилил мою неуверенность – в этом месте я пребывал вынужденно.

Помимо криворожских пейзажей, первое, что меня особенно поразило, были огромные и неизвестные мне автомобили, которых я не видывал ни в Чорткове, ни в Базаре. Там, задыхаясь, пыхтели ГАЗоны, изредка ЗИЛы, а здесь – мощные грузовые чешские «Татры», МАЗы, а иногда – БелАЗы. Тысячи автобусов и троллейбусов неслись по городу, одновременно перевозя и ударников коммунистического труда, и тунеядцев, и воров, и хулиганов. Довольно быстро ознакомившись с окрестностями, я через некоторое время уже уверенно бегал в ближайший продуктовый магазин и с огромным интересом наблюдал за моими ровесниками, которые наверняка по требованию родителей уверенно снимали трубку телефона-автомата и бросали две копейки, чтобы позвонить им на работу. Для меня это было что-то неимоверное, ведь я никогда такими телефонами не пользовался. Поэтому, стоя с бутылками кефира, молока и пельменями в авоське, я смотрел исподтишка на них и по-детски завидовал.

На улицах города можно было встретить вьетнамцев в одинаковых пальто какой-то из местных швейных фабрик – это были 70-е годы. После американо-вьетнамской войны Советский Союз, поддерживая коммунистический режим в стране, забирал тысячи вьетнамцев на свои просторы. Это напоминало ситуацию с Испанией в 1936 году, когда мы принимали испанских детей, которые пополняли детские дома толпами детей-сирот. А в 70-е это были преимущественно подростки, которые приобретали в ПТУ горные рабочие профессии.

Эти вьетнамские сироты, дети войны, были на полном государственном обеспечении (от еды и одежды и до крыши над головой). Чем дольше шла война, тем больше увеличивалось число переправленных в Советский Союз вьетнамцев. Местное население относилось к ним по-разному (от сочувствия, над чем тщательно работала советская пропаганда, до грубых комментариев простого пролетариата, а чаще его полукриминального элемента). Чужаки всегда воспринимаются с недоверием. Такова уж человеческая психология. В этом – вербальное отстаивание своего жизненного пространства, которое хочет отнять у тебя залетный чужак. Но, похоже, расовой нетерпимости в ее различных проявлениях в Кривом Роге не было. Насаждение идеи интернациональной дружбы начиналось еще в школе на политинформациях о международном положении в странах Азии и Африки, а также в клубах интернациональной дружбы (там разрешалось переписываться со сверстниками из стран социалистического лагеря). Иногда кто-нибудь не очень сознательный, навеселе, отмечая с друзьями день получки, мог выкрикнуть словцо про черножопых и узкоглазых (ведь даром, что ли, он вкалывает на шахте, значит, может высказаться). Пролетариат, ё-моё, как известно, гегемон, а гегемону рот не закроет никто. В Кривом Роге и вправду был сплошной интернационал.