Амиру - Наталия Романова

В дом, где она живет с мужем. Так она сказала.

Соня

Соня в полусонном состоянии и в шелковом халате ходила по дому, было уже часа два дня, но это вовсе не повод просыпаться, когда раздался звонок в дверь. В недоумении, злясь, она открыла дверь и увидела Амира. Амира — человека, которого она при любых обстоятельствах не хотела видеть, человека, которого она очень жаждала видеть.

Он прошел как-то робко, непривычно робко для Сони, и удивился, увидев комнату Сони на втором этаже. Он держал её за запястье, а всё, что могла Соня — это не дышать, всеми силами не дышать, потому что рука Амира открывала в легких Сони клапан, движения которого причиняли ей боль.

Он интересуется, как её дела. Он с интересом слушает об институте и работе, он смотрит на губы.

Через какое-то время, будто спохватившись, Соня ведет Амира на кухню — там должна быть какая-то еда. Амир интересуется:

— Неужели Соня научилась готовить?

— Нет, это Антон.

— Антон, — удивлению Амира нет предела. — Антон готовит.

— Ну да, Антон… это его единственный шанс поесть домашней еды, я думаю…

— Антон? А ты?

— У меня, очевидно, другие достоинства, — со смехом говорит она.

— Очевидно, — взгляд на шелковый халат, на ноги под этим халатом.

Амир ест, следя при этом, чтобы и Соня поела. Соня задумчиво моет тарелки, как-то неуверенно, из чего можно сделать вывод, что она по-прежнему не слишком знакома с домашними премудростями.

Они держатся на расстоянии. Амир и Соня. Соня и Амир. Будто расстояние может стереть, уничтожить память, будто расстояние может заставить не чувствовать, не помнить, не думать. Не желать. Они говорят, в основном об Амире и его сыновьях, и если Соне это неприятно, то она очень умело скрывает. К ночи, совсем к ночи, Соня говорит, что Амир может остаться, что места в доме много, что Антон придет неизвестно когда, а если и придет — не задаст вопросов. Антон никогда не задает вопросов. У Амира много этих самых вопросов, и он не может держать их в себе. И Соня плачет, впервые за всё это время Соня плачет.

Амир

Не знаю, почему я оказался у Сони. Не знаю, почему я задаю эти вопросы, но результат меня ужасает. Соня плачет. Навзрыд. Она плачет, отчаянно цепляясь за мою руку. На какое-то время, держа её на коленях, всхлипывающую, дергающую себя за волосы, цепляющуюся за мои руки, я начинаю опасаться, что Соня действительно сошла с ума. Я понимаю, что всё, что сейчас могу— это держать её крепко. Это гладить её по голове, шепча пустые слова утешения ей в лицо. Держать её и надеяться, что она не сошла с ума. Что это всего лишь запоздалый жест отчаяния. Жест, на который она так и не дала себе права, точно так же, как и я.

Соня говорит, что она считает, каждый день считает, каждое её утро начинается с «было бы» — «был бы год, было бы два года, три месяца, восемь дней, девять дней…десять». История не знает сослагательного наклонения? Но вот оно — это наклонение в настоящем времени, сидит на моих коленях. У наклонения до невозможности зеленые глаза, длинные волосы, горячие ладошки.

Я остаюсь на ночь у Сони, она рукой показывает на собранный диван в её комнате, сама же засыпает на кровати. Все, что я хочу — это прижать её к себе. Всё, что я хочу — это почувствовать тепло и запах липы и трав. Всё, что я могу — это попытаться уснуть в одной комнате с отчаянием Сони.

Утром я готовлю завтрак. На чужой кухне. Не то, чтобы я привык готовить сам себе, но, похоже, я — единственный, кто в этом доме имеет понятие, как это делается. Утром я ем этот завтрак, слыша тихое «спасибо», тем не менее, Соня ни к чему не прикасается, говорит, что утром она не ест, никогда. Я стараюсь не удивляться.

Соня

За полчаса до выхода Амира Соня поднялась к себе, она хочет переодеться, чтобы проводить своего друга детства. За полчаса до выхода Амир пошел за Соней и остановился, встречаясь со взглядом зеленых глаз.

Бывает такое, когда между двумя людьми затягивается воронка. Бывает такое, когда два человека попадают в абсолютный вакуум, и им решительно не хватает кислорода. Бывает такое, когда единственный источник кислорода в этой воронке из вакуума — это губы человека, стоящего рядом.

Рука, сжимавшая запястье, тянет Соню на себя, тянет резко, не нежно. Одной рукой он с силой прижимает Соню к своему телу, другой пробегает по спине, до пояса шелкового халата, сдергивая этот пояс. Приподнимая девушку, он позволяет маленькими проворным ручкам расправиться с его рубашкой. И если у Амира и была призрачная надежда остановиться и в этот раз, она с треском проваливается с прикосновением её кожи к его коже. С отчаянием на грани остервенения их губы сталкиваются, его руки сжимают, держат крепко, в два шага он оказывается рядом со столом, на котором стопками лежат книги, учебники и тетради — все летит прочь, и на этом месте оказывается уже голая попка Сони. Её руки проворно расстегивают ремень брюк, пуговицу, молнию… Всего этого слишком много. Одним движением все сползает вниз по ногам. И он не утруждает себя снять целиком. Нога девушки закинута на стол и отведена в сторону, он крепко держит эту ногу и направляет себя ровно туда, куда, похоже, стремился попасть не один год своей жизни.

— Стой, — в руках Сони мелькает серебристый пакетик, быстрым движением рук она раскатывает содержимое пакетика по члену Амира. Он не успевает удивиться ни тому, откуда этот пакетик, ни тому, что руки Сони действуют четко, будто все движения отлично отработаны.

В ту же секунду он оказывается в Соне. Сразу. На всю длину. И вакуум исчезает.

Толчок. Губы на губах. Толчок. Руки держат крепко, прижимая, сжимая. Толчок. Еще.

Дыхание сбивается, дыхание перерастает в грудной хрип. Толчок. Хрип перерастает в крик, срывающийся из уже покусанных губ.

Всё заканчивается быстрее, чем можно было бы себе представить. Заканчивается цветным калейдоскопом в глазах под громкий стон Сони.

Одной рукой упираясь в стол, чтобы не упасть на ватных ногах, Амир, счастливо улыбаясь в губы Сони, переводит дыхание. Капелька пота скатывается по лбу. Капельку пота слизывает маленький язычок.

— Соня… я не знаю, что сказать… я…

— Спасибо, было хорошо, вполне подходит случаю, мне кажется, — улыбаясь, говорит она.

— Соня, я никогда не изменял жене.

— Ну,