Инжектором втиснутые сны - Джеймс Бейкер

— О, ангел! Мой прелестный маленький ангел. Ты мой прелестный ангелочек. Ты вся.

Я сообразил, что это заставка. Вроде пародии на диско-рэп Барри Уайта.[165]

Я ждал и не мог дождаться вступления басов.

Вместо них послышались звуки борьбы, шорох то ли одежды, то ли простыни. Голос Шарлен:

— Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.

— Кто, я? — он издал сухой смешок.

— Ох, милый, нет! Не надо так! — Ее голос звучал обиженно, как у куклы, хотя в нем вроде бы проскользнула паническая нотка.

Звук пощечины. Голос Денниса:

— Заткнись.

— Но милый, я не смогу…

— А я говорю — можешь, уже смогла. Потому что ты все равно мой ангел. Мой ебаный ангелочек. Ты вся.

— Деннис, прекрати! Господи, милый, ты же меня убьешь!

Деннис рыкнул. Скрипнули пружины кровати.

— Ну ты, блядь!..

Шарлен вскрикнула:

— Нет, Деннис! Нет, нет!

Я нажал «Стоп».

Оба-на. Ну и что это за хрень?

Ну, прежде всего, здесь явно была ошибка. Он дал мне не ту кассету. Это уж точно не было музыкой будущего. Не мог же он свихнуться настолько, верно?

И что дальше? Они не могли ведь все это всерьез, а? Наверняка это была игра, пошленькая сексуальная игра. Он возбуждался, когда она делала вид, будто ей больно. Это льстило его самолюбию, а лести ему требовалось много, это уж точно. Должно было быть именно так. Это таилось в ее голосе, когда она заговорила голоском, как у куклы, несколько похожим на тот, которым в «Stingrays» пела особо слезливые песни.

А что можно было понять по его голосу? Что он измучен. И словно одержим. От восхищения к оскорблениям — всего за пятнадцать секунд. Почему? Она сделала что-то не так? Или эта перемена в нем тоже была частью игры?

Я действительно не знал, не мог быть уверен. Это было как подслушивать парочку, трахающуюся в соседней квартире. Звуки сами по себе очень обманчивы. Рычания и стоны могут звучать как пародия на похоть, которой и в помине нет. Порой можно подумать, что двое на кровати дерутся и каждый старается сделать другому побольнее — а на самом деле все наоборот.

Я подумывал насчет того, чтобы послушать запись дальше, но решил, что и без того услышал вполне достаточно. Скорее всего, это была игра. Но даже если нет — не мое это дело, чем они там занимаются, правильно? Я сунул кассету в футляр.

В пять минут первого заморгал телефон.

— Студия KRUF. С вами говорит не Джон Леннон, это невероятно непристойная подделка…

— Я дал тебе не ту кассету. Ты ее уже слушал?

— Нет еще. Я собирался…

— Не вздумай. Запись на этой кассете — исключительно личная, — он говорил спокойно и сухо. — Если ты услышишь хотя бы минуту этой записи, я буду вынужден убить тебя.

Я рассмеялся:

— Деннис, мелодрама тут ни к чему. Я ее еще не слушал, и уж теперь-то точно не буду. Что бы там ни было, она в полном…

— Где она сейчас?

— Здесь, у меня. Я тут совершенно завален новыми альбомами, и у меня просто времени не нашлось…

— Оставь ее. Я пришлю за ней кого-нибудь. И знаешь, дружище… — слово «дружище» он произнес так же, как говорил Джим Джонс в последний день своей жизни, — …я знаю эту пленку. И у меня есть сверхчувствительная электронная аппаратура. Если ты хоть раз ставил эту кассету, я об этом узнаю. И тогда я убью тебя, дружище. Я не вру. Мой телохранитель тебе кишки узлами завяжет, — и он повесил трубку.

Так-так. Я осмотрел кассету. В машине я не позаботился перемотать ее на начало. Теперь поставил на перемотку. Конечно, он был чокнутый. Нельзя определить, сколько раз слушали запись. Или можно? Я вытащил перемотанную кассету и еще раз осмотрел. На том месте, где я остановил пленку в машине, край ленты торчал чуть выше. Я покрутил катушки, надеясь, что пленка в кассете ляжет ровно. Не вышло. Решил развинтить корпус и перемотать ленту вручную, укладывая ее ровно. И тут подумал — да что за херня?! Я теперь что, должен разнюниться до соплей от страха перед невнятными угрозами какого-то конченого дегенерата, больного на голову? Господи, вот еще! Бог ты мой, да не может он всерьез нацелиться убить меня только за то, что я тридцать секунд слушал, как он валяет свою жену. Валяет, надо же, наше словечко из шестидесятых! Кстати, вот он вполне может до сих пор так говорить. Ну же, детка, давай поваляемся. Включи-ка «лавовую лампу».[166]

Шарашимся — до потери мозгов.

Я поставил «В-52»,[167] вышел и положил кассету на стол в холле. Так что если Большой Уилли приедет за ней, я смогу уболтать его перейти из моего верного святилища — стеклянного купола — туда. Просто на всякий случай — вдруг ему захочется потренироваться вязать узлы.

Часы шли, но никто так и не явился. Я подсознательно ожидал еще одного звонка, но по телефону были обычные дела: вечные романтические посвящения; фанат, жаждавший послушать что-нибудь из группы под названием «Fuck» — либо это была шутка, либо какая-то местная панк-группа, о которой я ничего пока не слышал; красочная увертюра одинокого санитара; скабрезная заявка на «Misty» («Ни за что, детка, ползи назад в свою клетку»); и юная латиноамериканка, которая только что разругалась со своим парнем и проглотила штук тридцать колес. Я выспросил у нее адрес и передал его парамедикам в Пико-Ривера. Вот и доброе дело этой ночью сделал.

Было уже почти шесть, а за кассетой так и не пришли. Утренний ди-джей Эдди, ухмыляясь во весь рот, влетел в студию, напомнив мне, почему я предпочитаю ночные смены:

— Эй, смотри, что я нашел в холле! — он держал кассету.

Я забрал ее.

— Ага, это моя, — опускаться до объяснений я не стал.

— Доброе утро, Лос-Анджелес! — заверещал он в микрофон, пока я выбирался за дверь. — Вперед и вверх, ребята! Начнем-ка сегодня утро с «J. Geils Band»![168]

Я рванул к лифту, с его успокаивающей «Like а Hurricane»[169] Нейла Янга[170] в «мьюзаковской»[171] версии. В машине я решил, что пора с этим кончать. Я уже двое суток толком не спал, еще не хватало, чтобы Большой Уилли опять приперся к полудню долбить в мою дверь. Я свернул с Сансет на автостраду Тихоокеанского побережья и погнал против общего направления в этот час пик: крыша опущена, из радио летел дребезжащий голос Рэнди Ньюмена,[172] воздух уже раскалился, как в топке. До дома Контрелла я добрался в начале восьмого.

Учитывая время, я рассудил, что они или еще спят, или еще не ложились. Не желая беспокоить их ни в том, ни в другом случае, или рисковать еще одной встречей с их любимцами, я остановился у почтового ящика на воротах и приоткрыл его крышку. Я собирался бросить внутрь кассету, но тут из интеркома сквозь помехи раздался женский голос:

— Да, что вы хотите?

Это была миссис Контрелл. Я поглядел на дом и различил ее силуэт в забранном решеткой окне на верхнем этаже.

— Доставка, мэм. У меня тут коробочка «Коппертон»[173] для Гиджет.[174]

— Вы ошиблись адресом, — у нее оказался стервозный голос байкерской «мамочки». Я представил себе ее телеса и вздохнул.

— Шутка, миссис Контрелл. Это Скотт Кокрэн. Я привез вашему мужу пленку. Он собирался прислать кого-нибудь за ней, но…

— Пленку? Какую еще пленку? — в голосе зазвучали параноидные нотки. Может, она от прелюдина[175] стала вопящим призраком, сиреной, с мозгами, мертвыми, как обломок коралла?

— Кассету. Ваш муж дал мне ее по ошибке.

— Ну… да… но его сейчас нет.

— Ничего страшного. Я опущу ее в почтовый ящик.

— Нет, этого делать не надо, — ворота начали открываться. — Он считает, что из нашего почтового ящика воруют. Лучше занесите ее в дом.

Я затушил окурок и подъехал к дому, где одна из луксорских дверей была открыта.

— Заходите, — позвала она тем же мерзким тоном.

Я быстренько перескочил из машины в дом (собак по-прежнему не было видно). В конце пустого холла я увидел идущий из кухни свет и учуял запах кофе.

— Я положу кассету здесь, на стол, — крикнул я, и тут она вышла из двери позади меня.

— Я заберу ее.

Я обернулся к ней, и мозги вырубило напрочь. Я расплылся в такой улыбке, что зубы засверкали как хромированные, глаза превратились в фары дальнего света, которые тут же взорвались. Моя голова пролетела сквозь ветровое стекло, колесо сокрушило ребра. Какое-то время, показавшееся мне несколькими минутами, я был абсолютно уверен, что вижу перед собой привидение.

Мое впечатление о ней, основанное на ее голосе, когда она пела, было безумным — но оказалось верным: она почти не изменилась. Деннис мумифицировался, да, а Шарлен осталась свежей, будто в шестьдесят седьмом ее заморозили и лишь сегодня утром вернули к жизни. Она словно шагнула с обложки первого альбома «Stingrays»: волосы торчали вульгарными каштановыми патлами, вишнево-красные губы, бледная кожа, такая же, как у Черил, светящаяся юным румянцем даже в жестком утреннем свете. Ее глаза — я никогда этого не замечал, ни одна фотография не передавала этого — были совершенно того же оттенка, что у Черил — такое же бледно-голубое сияние.