Инжектором втиснутые сны - Джеймс Бейкер

Как-то в пятницу вечером мы с Черил занимаемся все тем же в гостиной, на ковре, перед камином — и тут раздается щелчок ключа в двери. Мы хватаем в охапку одежду, перебегаем в холл, а мама входит, напевая себе под нос мелодию из «Мондо Кане».[135]

Заметив огонь в камине, она перестает петь.

— Скотт?

Съежившись, я натягиваю штаны, но член оттопыривает ткань, а рубашки, чтобы прикрыть все это, нет. Нельзя, чтобы мама увидела меня в таком виде. Черил застегивает молнию на юбке, торопливо заправляет блузку, изо всех сил сдерживая хихиканье.

— Скотти? — зовет мама и широкими шагами направляется к холлу.

Черил вдруг становится серьезной:

— Я все улажу, — шепчет она.

Я кидаюсь в свою комнату, оставив Черил перехватывать маму у дверей холла.

Натягивая клетчатую фланелевую рубашку «пендлтон», чтобы прикрыть бугор на штанах, я все жду, что внизу вот-вот произойдет взрыв. Но слышу только негромкие голоса.

Наконец выхожу в гостиную. В этот самый момент мама и Черил заходятся в смехе над тем, что сказала одна из них. Поворачиваются и смотрят на меня — они стоят у ротангового бара, где потягивают пиво. Мама улыбается, пожалуй, слишком широко. Самым обычным движением, будто никто ничего не видит, Черил застегивает пуговицы на блузке. Но все в норме, вроде бы все в норме. Я беру пиво из холодильника в баре и в несколько глотков приканчиваю больше половины.

Черил и мама продолжают стрекотать (говорят они об археологии, но я подозреваю, что идет и более глубокое, духовное общение), пока я не замечаю, что нам надо бы идти, если мы хотим успеть на фильм. Бессмысленная отмазка — мама явно прекрасно понимает, что прервала наш уикенд, но Черил подхватывает мою идею, а заодно — свою косметичку со сменой белья (которую мама словно и не замечает). Когда мы уже у двери, прибывает мамин любовник. Четырехсторонний обмен ослепительными улыбками, и мы с Черил уезжаем в ночь.

В школе мы не так сдержанны. Мы ходим обнявшись, и время от времени я замечаю полные злобы и зависти взгляды — в глазах моих ПВ-приятелей она все равно что черномазая. Если б я оттрахал ее в открытом кинотеатре для автомобилистов, а потом рассказал бы о своей победе остальным, это было бы совсем другое дело. Но здесь нечто большее; это любовь — и в этом наше преступление.

Но мне совершенно плевать, что они там обо мне думают, и они это знают. Я больше не играю по старым правилам; вообще ни по каким не играю. С Черил моя жизнь приобрела новый смысл. Что бы остальные ни думали, ни один не смеет сказать мне в лицо хоть слово.

Мы счастливы. Хотя мы с Черил вместе всего лишь пять месяцев, время словно растянулось, и каждый день длится бесконечно долго. Мы постоянно курим травку, а под кайфом кажется, что трехминутная песня играет не меньше часа. «Don't Worry, Baby»[136] — эйфорическая рок-симфония, под которую мы катим по побережью в моем подержанном шевроле «бель-эйр» шестьдесят седьмого года с форсированным мотором.

Я ди-джей на танцах — вот и моя первая халтурка. Мне нравится ставить то, что они хотят: Лесли Гор,[137] Конни Фрэнсис,[138] «Paul And Paula»,[139] а потом соскользнуть на что-нибудь вроде «Please Please Please»[140] или «Little Red Rooster»[141] и смотреть, как девушки, ухоженные, как на рекламе шампуня «Брек», делают вид, будто их сейчас стошнит, а их дружки ерошат стрижки «ежиком» под Голдуотера.[142]

Я танцую с Черил под «Hold Me Tight»,[143] и мы словно закапсулированы внутри экстатического зарева музыки, словно ограждены от злобы духа, царящей в мире.

Мы строим планы на будущее, сочиняя совершенно невероятные сценарии, катаясь голыми по моей узкой односпальной кровати, а солнечный свет пробивается сквозь листву эвкалиптов и стекло окна. Мы мечтаем: когда наступит лето, мы уедем в Грецию или Марокко (куда занесет судьба) и больше не вернемся. Денег у нас, конечно, нет. Еще мы собираемся, когда станем постарше, обзавестись собственным жильем — домиком на побережье в Хермозе. Там мы будем танцевать под солнцем, а бриз будет обсушивать наши потные спины. А до окончания школы еще два года, длиной в целую вечность.

Мы развлекаемся. Ходить куда-нибудь с Черил — это всегда нечто. Все оборачиваются на ее красоту и ее смех. Непривычный, заразительный до безумия смех, так смеются на «русских горках» — и такое нежное, ангельски прекрасное лицо.

Мы сами заражены безумием, любовью, которую не скроешь. Как-то в воскресенье мы отправляемся в блинную «IНОР»[144] — после страстного, бешеного секса всю ночь напролет. Толпа — как в церкви. Мы втискиваемся внутрь, думаем о своем — и тут Черил совершенно случайно громко говорит «блядь». Семейка рядом оскорблена, нас просят уйти. Я отливаю на стоящий на парковке «рамблер», и мы, хохоча, уезжаем.

Как-то вечером, в «Уэлла Мьюзик Сити», мы крутим пластинку «Beehives» в одном из аппаратов для прослушивания; мимо нас проходит менеджер — и засекает, что мы занимаемся не только этим: моя рука теребит ее там, где сходятся штанины брючек-капри, а ее — жмет мой член через «левисы». «Здесь подобное недопустимо!» Обалдевшие, мы уходим и пытаемся допереть, где же мы припарковали машину.

И все же спокойные выходы — лучше всего. Неторопливые прогулки по берегу. Совсем как тогда на Редондо-Бич: в вечернем небе клубятся ярко-розовые облака, а она рассказывает мне об отце.

— Он ковбой. В Аризоне. Крутой!

— Ты с ним часто видишься?

— Да нет, не особо. У него другая семья, ну и все такое. Но он сказал, что я могу приехать к нему, если с мамой пойдет совсем плохо.

Это меня беспокоит. Что с мамой у нее плохо, это я знаю, но я не хочу, чтобы она уехала в Аризону. И еще кое-что тревожит меня — чувство, что она может приукрашивать правду.

— Он — ковбой?!

— Ну, сам-то он уже в отставке. Но живет на ранчо. Он ведь богатый. Понимаешь, он никогда не был женат на маме. Но все время присылал деньги. И подарки. Я знаю, он меня любит.

— Я тоже тебя люблю, — и я на ходу целую ее в щеку.

— Знаю, — легко, в ответ на шутку, говорит она. — Вот потому-то я все еще здесь.

Между нами царит легкость во всем, порой это изумляет меня. Мы можем разговаривать обо всем на свете. Мне не нужно следить за собой — и ей тоже. Даже и не думая об этом, мы, похоже, продвинулись к новой, более пресной стадии романа. Нам нет нужды устраивать игру в ревность и обладание. Мы — одна из тех счастливых пар, в которых каждый из двоих встретил свою половинку очень рано. Мы знаем, что любим друг друга — и что так будет всегда. Можем позволить себе расслабиться.

Но однажды, в пятницу вечером, я поджидаю ее в своем «шевроле» рядом с ресторанчиком Норма, это рядом с ее домом. Мы всегда встречаемся здесь, чтобы не нарваться на сцену с ее мамочкой. Она запаздывает. Начинается дождь. Наконец, сквозь покрытое каплями стекло я вижу, как рядом останавливается форд «вуди». Это машина Билла Холтнера, мудака, который поливает Черил грязью больше, чем все остальные — поэтому я довольно сильно удивлен, когда дверца форда распахивается, и она выходит из машины. Нарочно, провоцируя, Билл газует и с визгом шин стартует с места, а она идет под дождиком к моей машине и садится в нее. Я взбешен. Знаю, что это глупость, идиотизм, но сдержаться не могу.

— Что за херня, блин?

Она открывает сумочку, словно не замечая моей яростной вспышки. Внутри — пакетик с травкой.

— Ты же хотел, чтоб я это раздобыла.

Да, помню, мы говорили об этом. Обычно травку достаю я, но мой канал накрылся. Она сказала, что знает, у кого можно взять, но не упоминала, что это Билл. Все логично, но во мне бурлит адреналин, доводя меня до исступления. В голове крутятся поганые мыслишки, вроде «Да ну? И чем ты ему заплатила? Отсосала у него?». А она в это время вся сияет, как Хейди — что для меня служит лишним подтверждением ее вины. В конце концов она начинает трещать о том, куда мы можем съездить на пасхальные каникулы, а я никак не могу понять, почему же она не чувствует идущих от меня грязных волн — разве что просто не хочет их воспринимать? Скорее всего, так и есть.

Ей исполняется семнадцать, на день рождения я дарю ей серебряный ножной браслет. Она лежит на моей кровати, обнаженная, вытягивает правую ногу, браслет сверкает на солнце. Я берусь рукой за ее бедро, там, где треугольник ее волос пронзен солнечным лучом.

— Пожалуй, лучше я буду носить его на левой, — говорит она, теребя застежку. — Ч-черт, не могу расстегнуть эту штуку.

— В этом-то и смысл, — сообщаю я, пытаясь расстегнуть браслет. — Это браслет раба.

— Тогда ты тоже должен носить такой, — мягко говорит она. — Ты ведь мой раб, да?

— Да, похоже на то. Эх, надо было слушаться папу. Он ведь усадил меня рядом и предупредил.