Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ко мне, – сказал Петр.
Донжуан закрыл свои черные распухшие глаза и покачал головой.
– Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Поздравляю, старик. Она ничего, только ноги волосатые Посоветуй ей носить чулки плотной конфигурации.
Неизвестно, хранил Циавили молчание или болтал, но вскоре все общежитие знало, что к Музею по ночам бегает какая-то девица. Председатель совета общежития демобилизованный матрос Добрыня, в общем-то снисходительный к человеческим слабостям парень, провел с Петром политбеседу.
– Дело, паря, известное, матросское, – сказал он, глядя куда-то в угол. – Все мы, паря, юнгами были. Но порядок на полубаке должен быть. Я бы тебе, паря, ничего не сказал, если бы твоя канонерка раз пришвартовалась. Я бы промолчал, ежели бы и два. Даже три. Но, паря, каждую вахту… Это уж нельзя. Надо и устав, паря, знать.
– Я ей скажу…
– Во-во, – обрадовался матрос – Скажи ей, паря, пусть пореже швартуется. А то, знаешь, пронюхает начальство – не миновать камбуза ни мне, ни тебе.
* * *Декана сняли на шестой день. Многие бегали посмотреть на него. Свирько трудно было узнать: он почернел лицом, стал тихим и задумчивым. Нельзя было поверить, что этот маленький, незаметный человек всего несколько дней назад наводил страх на факультет, выбросил в окно Циавили, стрелял в Петра.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – поздоровался Музей, встретив бывшего декана в столовой. (Рита жила теперь в общежитии, веселилась вовсю и устраивала «шкоды». На днях она встретила Петра и шутя, но все же с долей обиды сказала: «А ты не такой уж схимник как считаешься. Слышала, слышала. Только я не понимаю твоего вкуса. Влюбиться в рыжую. Фи!»)
Свирько отложил ложку, которой ел щи по-домашнему, и пригласил:
– Садись…
Петр поставил свои тарелки рядом, и они молча стали есть щи по-домашнему. Как будто ничего не случилось, как будто не было этого бурного нелепого месяца. Они съели щи по-домашнему, потом макароны по-флотски, выпили чай, и бывший декан сказал:
– Да… Твой последний ответ я оценил на тройку… Про подвесную дорогу ты хорошо рассказывал…
– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич.
Свирько аккуратно счистил со стола крошки хлеба и бросил их в тарелку.
– Ты заходи… Может, на рыбалку когда… Я теперь ведь один.
– Я знаю, Дмитрий Дмитриевич… Но я вам честно говорю… Между нами… Этот зажим… П.М. – это «помни обо мне».
– Теперь я знаю, – прервал его декан. – Если бы он не пропустил букву, все было бы по-другому.
– Да, он пропустил букву…
– Ну ничего… ты заходи…
– Зайду…
– На рыбалку, может, сходим…
– Ага…
Свирько поднялся и пошел к выходу непривычно медленной походкой, будто слепой, осторожно ставя ноги.
…Собственно говоря, теперь Скифу можно было объявляться, но племяннику гипнотизера непременно хотелось прочитать собственный некролог.
– Зачем тебе некролог? – убеждал Скифа Петр. – Дотянешь, пока кто-нибудь увидит тебя в этом платье, тогда труднее будет выпутаться.
Но Сашка упрямился.
– В этом-то все и дело. Хочу прочесть Наверняка ведь напишут: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах». Знаешь, как приятно!
* * *Дверь раскрылась бесшумно. Очевидно, петли смазали заранее. Музей с изумлением увидел со своей кровати, как в их комнату ввалилась толпа. Впереди комендантша, сзади – моряк с фотоаппаратом, еще какие-то люди с блокнотами.
С поразительным для ее фигуры проворством комендантша обежала всю комнату, мимоходом отпустила Петру затрещину, сопроводив ее шипением: «Я тебе покажу мораль!», и сделала стойку над кроватью Скифа. На кровати, накрывшись с головой одеялом, спал племянник гипнотизера.
Скиф спал крепко и слегка похрапывая. Возле на стуле висело платье, валялись капроновые чулки, губная помада, клипсы и другие предметы дамского туалета.
Тетя Дуся как увидела губную помаду, так ее всю и затрясло.
– Попалась, голубушка, – прошептала комендантша и сделала знак рукой моряку. Тот нацелился на кровать фотоаппаратом. «Я тебя, паря, предупреждал, – говорил весь его вид. – А теперь, паря, я должен исполнять свой долг. В другой раз будь умнее».
Наступила торжественная тишина, какая бывает лишь при открытии памятника. Только слышался безмятежный храп Скифа. Растягивая удовольствие, тетя Дуся медленно протянула к одеялу руку.
– Не трогайте! – крикнул Музей.
Тетя Дуся рванула одеяло и завизжала неожиданно тонким бабьим голоском, срываясь на истеричные нотки:
– Я тебе, мерзавка моральная, покажу, как шляться в мою общежитию!
Моряк нажал на кнопку. Полыхнул свет. Из-под одеяла высунулся ошалелый Скиф. Увидев перед собой людей, племянник гипнотизера поспешно накрылся опять с головой.
Но было уже поздно. Тетя Дуся медленно оседала на пол, как подтаявшая снежная баба. Глаза ее закатились. В дверях создалась давка.
Комната быстро опустела. Осталась лишь одна тетя Дуся, которая лежала на полу, раскинув руки.
Скиф вскочил с кровати.
– Вот чертова баба! Выглядела все-таки! Ладно, ничего не сделаешь, придется объявляться без некролога. А жаль.
По дороге им встретились двое сокурсников. Один из них, очевидно, самый слабый, лишь взглянув на племянника гипнотизера, схватился за сердце. На второго напал столбняк, и он остался стоять как вкопанный.
Показался Циавили с букетом жасмина. Курсовой донжуан за весну обломал своим возлюбленным целую аллею.
Увидев скифов, Циавили еще издали стал подмигивать и грозить пальцем.
– К ней торопишься, – закричал он. – Знаем, все знаем.
– Приветик с того светика! – бросил на ходу Скиф.
Курсовой донжуан наморщил свой узкий лобик, что-то припоминая, потом дико взглянул на Скифа и увял, словно сорванный цветок.
В вестибюле было пусто. Только лысый мрачноватый художник из профкома вывешивал какое-то объявление.
– Гляди – твой некролог! – сказал Петр.
Да, это было Сашкино жизнеописание. По всей форме, с портретом и словами: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах».
Скиф просиял.
Лысый художник достал кнопку, поискал свободное место на ватмане и, не найдя его, вонзил в фотографию, прямо Сашке в лоб.
– Куда колешь? – не выдержал племянник гипнотизера. – Никакого почтения к умершему человеку!
– Был бы человек, а то – так, – буркнул, не оборачиваясь, профкомовец.
Скиф вспыхнул.
– Зачем же тогда написали: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах»?
– Так всем пишут. Уж на что был дрянь человек, и то написали.
– Чем же он был «дрянь»? – спросил Сашка.
Художник достал из кармана еще кнопок, сдул табачные крошки и неторопливо продолжал:
– Уж сколько лет здесь работаю, а такого не видал. Не было таких в нашем институте.
– Ты говори конкретно, – насупился Скиф. Этот разговор, видно, сильно задевал его.
– Могу и конкретней. Для него ничего святого не было. Над всеми смеялся, всех обманывал. Для него обмануть, оставить в дураках человека – одно удовольствие. Будь моя воля, я бы в институте вечер отдыха устроил по случаю его утопления.
Племянник гипнотизера сделался мрачнее тучи.
– Ты, парень, что-то уж чересчур разговорчивый, – сказал Скиф. – Я таких не люблю. Обернись-ка!
Однако должного эффекта не получилось. Профкомовец, конечно, очень удивился, но со стула не упал.
– Жаль, – сказал он. – Полдня просидел над этой штуковиной, а теперь ни рубля не заплатят.
* * *В комнату невозможно было войти. Даже в коридоре толпились люди.
– Говори громче! Не слышно! – то и дело раздавались голоса.
Сашка сидел на кровати и рассказывал:
– Вхожу, я это, значит, в деканат и говорю: где тут можно выписку из приказа о моем исключении получить? Свирько писал что-то. Видать, дела сдавал. Как глянул он на меня, так и стал валиться со стула. Ну я его поддержал за локоток и из графина на голову водички полил. Очнулся, он, значит, глянул на меня и опять сомлел. Я опять полил. И так четыре раза. А потом бросился на меня и стал целовать, обнимать.
Последнюю фразу Скиф произнес неуверенным голосом. Видно, племянник гипнотизера уже сомневался, действительно ли было то, о чем он рассказывает. По комнате пронесся недоверчивый гул.
– Ты ври, да не завирайся, – крикнул кто-то.
– Провалиться мне на месте! Обнимает, значит, меня, а у самого слезы. «Здравствуй, – говорит, – Саша. Где ты так долго был?» «У дядюшки, – отвечаю, – в Душанбе». – «Что ж ты никого не предупредил? А у нас тут такое поднялось. Мне даже заявление пришлось подать». Так что вы должны теперь меня кормить и поить. Я вам декана, рожам, сменил.
Когда все разошлись, Петр Музей подошел к Скифу и пожал ему руку.
– Я тебе, Саша, это никогда не забуду… По сути дела, ты мне спас всю жизнь… Ты просто гений!
– Ну, допустим, не гений, – сказал племянник гипнотизера скромно. – Но ход был придуман, конечно, сильный. А теперь собирай чемодан и дуй в свою комнату. Ты опять отличник, а отличники вместе с такими, как я, не живут.
- Счастливка - Евгений Дубровин - Советская классическая проза
- Гости столицы - Евгений Дубровин - Советская классическая проза
- Алые всадники - Владимир Кораблинов - Советская классическая проза
- Товарищ Кисляков(Три пары шёлковых чулков) - Пантелеймон Романов - Советская классическая проза
- На другой день - Александр Бек - Советская классическая проза
- Волки - Юрий Гончаров - Советская классическая проза
- Третья ракета - Василий Быков - Советская классическая проза
- Полынь-трава - Александр Васильевич Кикнадзе - Прочие приключения / Советская классическая проза
- Вечер первого снега - Ольга Гуссаковская - Советская классическая проза
- Свет над землёй - Семен Бабаевский - Советская классическая проза