Небо остается... - Борис Изюмский

— Ты будешь с сыном ждать меня у мамы, в станице Староминской, на Кубани, — словно убаюкивая, говорил Анатолий.

Оля отпрянула:

— Не могу я туда! Понимаешь — не могу! В Акмолинск поеду…

— Нет, можешь и должна, — не принял возражений Анатолий, — мы потом вместе съездим к твоим родителям.

Он уже так решил. Твердо. Как умел принимать решения. Но Оля опять разрыдалась:

— Не могу!

— Но я люблю тебя, — уже сердясь, произнес Жиленко.

— Зачем я тебе такая нужна? — не веря в сказку и мечтая о ней, сказала Оля.

И опять, в какой уже раз, он спрашивал:

— В чем твоя вина? Ну скажи, родная, в чем?

Анатолий осторожно обнял ее, и Оля замерла у него на груди.

Из окошечка настенных расписанных часов выскочила кукушка, прокуковала несколько раз и юркнула в свой домик. Во дворе заржал конь, словно давая знать хозяину, что пора догонять дивизион.

Анатолий открыл плоскую потертую планшетку и на двойном листке ученической тетради в косую линию написал:

«Дорогая мама! — почерк у него крупный, с наклоном вправо. — Моя жена Оленька и наш сын Анатолий Анатольевич нуждаются в твоем добром участии. Мы уже на подступах к логову фашистского зверя. Возвращусь после окончания войны и заживем все вместе на славу».

Он на мгновение задумался: как написать слово «на славу» — вместе или раздельно? Мама, учительница русского языка, в стародавние времена журила его за недостаточную, по ее мнению, грамотность.

Анатолий написал «на славу» раздельно, от «на» протянул хвостик так, что можно было принять и за одно слово.

«Обнимаю и крепко целую. Твой гвардии капитан Тота».

Так звал его в детстве покойный отец.

Анатолий надписал адрес и передал письмо Оле.

— Разыщи маму, Анастасию Михайловну Вам у нее будет хорошо.

Он достал из планшета пачку денег, положил на стол.

— Это на первое время.

Потом написал еще одно письмо — начальнику пересыльного лагеря, — что он, гвардии капитан Жиленко, служил вместе с женой, Ольгой Скворцовой, в артполку под Сталинградом, ручается за нее, и поставил номер своей нынешней части.

Они вышли на порог. По дороге все шли и шли на восток освобожденные, на запад — войска. Анатолий порывисто обнял Олю. Она закрыла глаза и, когда Анатолий ее отпустил, мгновенно почувствовала надвигающееся одиночество.

Жиленко отвязал коня, легко вскочил в седло. Перегнувшись, еще раз поцеловал Олю и поехал крупной рысью.

Вот так, влитым, сидел он и тогда, в неимоверно далекой жизни, когда полк только формировался, а девчонка стояла на пороге санчасти.

Оля долго глядела ему вслед. Молила: «Оглянись, если оглянешься, мне еще будет хорошо». Но он не оглянулся.

Оля продолжала стоять на крыльце. Тяжело нависло, давило чужое небо. Нет, не поедет она к его матери, не захочет ее обманывать, а правду открыть не сможет… Не будет портить жизнь Анатолию…

Жиленко ехал рысью. В ноздреватом снеге, порывах ветра с моря, проворных тучках на небе чувствовалось приближение весны.

Проклятые фашисты, думал он, сколько бед они принесли людям. Но ничего, наступают их последние сроки…

Оля была предельно честна. Беспощадна к себе. Она ведь могла бы сказать, что ребенок не ее. Нет, не могла! Потому что очень правдива. Но сумеет ли он возвратить Олю к жизни? Хватит ли у него для этого тепла и терпения? Хватит, он уверен, что хватит.

Навстречу мчался на коне встревоженный ординарец;

— Товарищ гвардии капитан, вас вызывает командир полка!

Глава шестая

Из дневника Лили Новожиловой

«2 января 1945 года.

Жду счастья. Где же оно? Неужели схоронила после свидания с Максимом Ивановичем в госпитале?

Новогоднюю ночь провела во Дворце пионеров на студенческом балу. Инка бешено танцевала, Даже каблук отлетел. Я дурачилась: надела мужскую шляпу, сдвинула на кончик носа чьи-то очки-колеса, ходила, семеня, как Чарли Чаплин. Инка никогда не хочет выглядеть смешной. А мне начхать!

Что-то лепетал рядом Вася Петухов. Краснел, потел и продолжал лепетать: „Да я тебя, да ты меня…“ Я только отмахивалась. Бог мой, это и все, что дарует мне судьба?

Наверно, так и умру вековухой. Нет, не может быть, где-то ходит мой суженый… Если бы я могла влюбиться до потери сознания! Не смогу! Весь душевный запас истратила на Максима Ивановича. Петухов — милый ребенок, краснеющий по случаю и без случая. Чистый, неиспорченный. Но мне совсем не нужен. Давно бы резко оттолкнула. Но смотрит преданными глазами — язык не поворачивается».

«22 апреля.

Постарела еще на один год. Да когда же я влюблюсь, черт подери! Когда влюблюсь без ума?

А весна поет голосами птиц, солнышко томит…

Счастливейший день! Наши войска с двух сторон ворвались в Берлин. Это мне именинный подарок! Мама испекла пирог. Мне, папе и Победе. Пришла белая как лунь тетя Настя вместе с дочкой, возвратившейся с фашистской каторги. У Дуси отечные ноги, отечное, землистого цвета лицо. Выглядит лет на 10 старше своего возраста. Глаза печальные, как у больной мыши. Молчаливая.

Инка притащила красную тушь, кусочек ватмана и справочник по математике!»

Глава седьмая

Сначала выписали из госпиталя Вадика, и сестра Тина оплакала ямочки на лейтенантских щеках, затем Палладия Мясоедова — его отправили в резерв. Перед уходом, уже обмундированный, затянутый блестящим светло-шоколадным ремнем, Палладий, пожимая на прощание руку Максиму, сказал:

— О матери я тогда скверно…

— Успешной вам службы, товарищ капитан, — пожелал ему Васильцов.

К Роману Денисовичу продолжали приходить жена с дочерью, и Дора все старалась выйти из палаты вместе с Максимом, и рассказала ему все, что могла, о себе, и выспрашивала его. Перед тем как забрать домой отца, она дала Васильцову свой адрес, улыбнувшись при этом со значением:

— Рады будем видеть вас у себя.

Но Максим подумал, что, конечно же, к ним не пойдет, зачем он нужен такой красотке? Да и ее мать была к нему явно не расположена.

Васильцов промаялся в госпитале до оттепели, когда очистился ото льда Дон, а на ветках деревьев забелели выпушки почек. Еще дважды приходил к нему профессор Костромин, и они договорились, что Васильцов поступит в аспирантуру.

Готовя Максиму документы к выписке, Шехерезада, поглядев на него проницательно, сказала предостерегающе и вроде бы даже с ревностью:

— Ох, старший лейтенант, не попадите в силки. Мы такие мастерицы плести их и расставлять.

Неужто она имела в виду Дору?

Нянечка Гашета, когда Максим, еще задолго до выхода из госпиталя, спросил, не знает ли она, кто мог бы ему сдать комнату, пообещала узнать, а за день до выписки принесла добрую весть:

— Через двор от меня соседи хлигель сдают. Отменные, скажу тебе, старики. Из станицы перебрались еще до войны.

— А где вы живете?

— За Сельмашем…

Далековато, но на первый случай… Так, вместе с Гашетой, и пришел Максим к владельцам «хлигеля».

В глубине узкого небольшого двора стоял белый саманный домик с синими ставнями, а к нему притулился флигель, а точнее, летняя кухня. Когда Максим и Гашета, звякнув кольцом зеленой калитки, вошли во двор с дорожкой, выложенной кирпичом, их лениво, хрипло облаял из конуры старый пес.

На деревянном пороге домика появился усатый дед, в ватных штанах, заправленных в валенки, подшитые красной резиной, в распахнутой телогрейке поверх армейской гимнастерки.

— Цыц, Помпей! — приказал дед псу, и тот умолк.

В теплой чистой комнате их встретила дородная старая женщина. Голова у неё была повязана ситцевым, в горошек, платком.

— Встречайте фатиранта, — сказала Гашета, — ни жаны, ни дитев, ни имущества — одни раны.

Они сладились в цене — удивительно малой, — и дед повел Максима в его новое владение. Здесь тоже было тепло, стояли простой скобленый стол, деревянная кровать, две табуретки. На окне с занавесками — цветы в горшочках («Как у Фени», — подумал Васильцов). Ему все и сразу во «хлигеле» понравилось.

Дед, звали его Пантелеичем, сел на табуретку, сдвинув на лоб очки так, что они оседлали две бородавки, пожаловался:

— Одичал я вовсе… С бабой-то о политике как след не погутаришь. А я все чисто города у Европе знаю, и где какой хронт идет…

Пантелеич подергал обвисший зеленовато-рыжий конец уса.

— Внука с хронта ждем… Главным образом, летчик он героический…

Прожили дед с бабкой вместе, оказывается, почти пятьдесят лет, и было у них три дочери, два сына и до десятка внуков и внучек. Все в люди вышли. И старший — инженер Ростсельмаша — эвакуировал родителей вместе с заводом. А без них здесь «налетела пасека чертова», все порастаскала, испакостила.

— Возвратились с окувации, пришлось возиться, как жуку в дерьме, все восстанавливать…