Все души - Хавьер Мариас

Кромер-Блейк предложил мне бокал портвейна, попросив извинения за то, что качеством он уступает сортам, подававшимся во время «высоких десертов», и сел в кресло. Я уже занял место напротив, на софе, но тоже не снял еще церемониальной мантии. Оба мы выпили порядочно, но это обстоятельство никогда не мешало Кромер-Блейку поддерживать беседу. Иногда мы говорили по-английски, иногда по-испански, иногда каждый говорил на своем языке.

– Твое здоровье, – сказал он и проглотил одну каплю, в буквальном смысле слова. – Было не так уж тяжко, верно? Если не считать крещения в сидре, но от него в нашем колледже никто не ускользнул в нынешнем учебном году, так что утешься. И не ищи злого умысла, за столом ты был, кажется, единственным, кто еще не прошел через эту пытку, потому тебя к нему и подсадили. Хэллиуэлл у нас новичок, и это его визитная карточка при первом знакомстве, только вот текст длинноват. Беда в том, что знакомство обычно на том и кончается, второго шанса никто бедняге не дает.

– Тем не менее хуже всего было не это… – начал я, но Кромер-Блейк, не сомневавшийся в том, что вся прелесть «высоких ужинов» состоит не столько в них самих, сколько в последующем обсуждении, не дал мне возможности разъяснить, что же именно, на мой взгляд, было хуже всего.

– Хуже всего было поведение Дайананда, – объявил он.

Я-то собрался поговорить о поведении лорда Раймера, распущенном и малопристойном, а заодно, воспользовавшись случаем, расспросить Кромер-Блейка об Эдварде и Клер Бейз, но для него, естественно, все это не представляло ни особого интереса, ни особой новизны. Я взглянул на него: он потягивал портвейн капля за каплей, скрестив длинные ноги под каскадом складок ниспадавшей с плеча мантии; и черная его фигура, увенчанная белизной шевелюры, вырисовывалась, словно в раме, на фоне стеллажей, заставленных книгами на английском и на испанском, так что, казалось, и поза его, и вид, и всё вокруг было частью эстетически продуманного маскарада. Он не был смешон, и мне подумалось: «Женщины и те чувства, которые они вызывают, не интересуют Кромер-Блейка даже в тех случаях, когда бесспорно могут воплотить для него материнский образ, или отцовский, или даже образ дочери. Но эти образы, хоть и необходимые человеку на протяжении всей жизни, всё же не в состоянии порождать конфликты либо серьезные замешательства, а потому не удостаиваются комментариев по окончании ужина. Клер Бейз может играть такую роль для Кромер-Блейка, а для меня – не думаю, разве что по прихоти случая и ненадолго или же когда утратит раз и навсегда другой образ, каким бы он ни был – какие бы ни порождал конфликты и замешательства, – но это должен быть образ, которым наделил бы Клер Бейз я сам. Которым я сам ее наделю. А вот враги удостаиваются по окончании ужина всяческих комментариев, исчерпывающих и навязчивых. И нет врагов хуже, чем те, кто в то же самое время – друзья. О Дайананде, индийском враче, Кромер-Блейк всегда говорил как о большом своем друге, и, стало быть, Дайананд годится – подходит в совершенстве – на роль злейшего врага. Что касается лорда Раймера, то к нему Кромер-Блейк, скорее всего, уже привык».

– С Дайанандом я и словом не обмолвился, не было случая.

– Тем лучше для тебя. Ты что, не видел, каким взглядом он смотрел на нас весь ужин?

– Да, я заметил. Прожигал меня взглядом, я несколько раз почувствовал. Полагаю, ему не понравилось, что я тоже любовался без стеснения вашей приятельницей Клер.

– Полагаю, не в этом дело. С такой яростью он смотрел на Раймера, на тебя и на меня. Но, думаешь, он обращает внимание на то, как ведет себя warden во время таких ужинов? Бывали случаи и похлеще: как-то раз во время десерта ему втемяшилось выложить ожерелье из долек мандарина на груди у супруги декана из Йоркского колледжа. Происходило дело на виду у всех, мы не знали, куда глаза девать, но никто из присутствующих ни словом, ни жестом не выдал, что все заметили, насколько вдруг увлекся наш изобретательный warden эстетикой фруктовой бижутерии. Надо сказать, сам декан выказал себя образцом хладнокровия, выдержки и умеренности, выработавшейся, возможно, благодаря закалке: со своего места за противоположным концом стола он наблюдал за сценой бесстрастно, почти так, словно усматривал лишь позитивный ее аспект, словно ему облегчалась возможность заняться делом, в любом случае ему предстоящим, или словно ему подавали удачную мысль. Дайананд на следующий день хохотал, вспоминая беспредельную невозмутимость декана и деканши, в ее случае еще более похвальную: пышнотелая особа ограничивалась улыбкой, румянцем смущения да умеренными знаками протеста, не более того. Думаешь, Клер не сознавала, что делает, надевая это платье? Распалять Раймера – одно из самых излюбленных наших развлечений. Нет, Дайананд испепелял яростными взорами тебя за то, что сегодня вечером ты был моим гостем, а лорда Раймера – потому что знает: последнее время я делаю ему кое-какие одолжения, вернее сказать, мы делаем одолжения друг другу обоюдно. Последнее время у нас с ним отношения по принципу «рука руку моет». Взгляды Дайананда предназначались мне, не сомневаюсь. Вначале действовал через третьих лиц, а затем попытался распять меня раскаленными гвоздями. Как посмел?

Заключительный вопрос Кромер-Блейк адресовал явно самому себе.

– Я думал, вы большие друзья.

– О да, так оно и есть. А кроме того, он мой врач, и превосходный врач, мне не хотелось бы его потерять. Чуть заболит горло – я сразу к нему, чтоб прижал мне язык ложечкой и прописал таблетки. Я перед ним постоянно в долгу, но не настолько, чтобы вытерпеть в качестве расплаты взгляды, свидетельствующие о психическом расстройстве, да еще во время застолья и на глазах у двух десятков коллег.

При других обстоятельствах я сразу спросил бы, чем вызваны эти взгляды, так возмутившие и оскорбившие Кромер-Блейка, но тем не менее так хорошо, по-видимому, ему понятные; но мне не терпелось расспросить его про Клер Бейз, и я выжидал, за что бы зацепиться в разговоре, чтобы вернуться к этой теме. Но зацепки не было, и я умолк, а лицо Кромер-Блейка, как с ним иногда случалось, стало отрешенным, словно у него не было ничего общего ни с тем, что его окружает, ни с тем, что ему говорит собеседник: отрешенность, возникшая словно бы сама по себе, той же природы, что отрешенность, которая на сцене предшествует монологу, произносимому в одиночестве, и обволакивает такой монолог. И когда он заговорил снова, то говорил уже только для самого себя, все глубже и глубже уходил в самого себя; и подбородок его опускался все ниже.

– Я не могу приспосабливаться к нему в моих склонностях и желаниях, то есть не могу непрерывно избегать каких-то совпадений между моими желаниями и вкусами и его собственными: если б я попытался, всю жизнь прожил бы со связанными руками и с ощущением краха; мы оба живем в этом городе, не могу же я всякий раз, прежде чем остановить на ком-то выбор, испрашивать у него разрешения, будь то мимолетная прихоть, будь то страсть; не могу отвергать самые соблазнительные предложения, отказываться от самых обкатанных приемов обольщения, чтобы, отложив завершение, явиться к нему и осведомиться, не вызову ли у него недовольства, если доведу свои намерения до конечной цели, нет ли у него возражений, не вступят ли мои сексуальные акты или обычные привязанности в столкновение с его пропитым или с планами на будущее, не причиню ли ему боли ретроспективно или заранее, если он уже обратил внимание на чье-то красивое лицо либо атлетическое тело, обладатель коих пребывает в данный момент у меня в спальне и в моем распоряжении. Смешно, не правда ли? «Ты не против, Дайананд, чтобы я переспал с кем-то, кто ждет, раздетый, у меня в спальне? Поди погляди хорошенько и прими решение, как бы тебе потом не передумать». Смешно. Но что-то придется предпринять, слишком уж накалился. Кто он такой, чтобы задавать мне конкретные вопросы по поводу моих интимных дел? Кто он такой, чтобы разговаривать со мной тоном человека, доведенного до отчаяния? Я не могу быть причиной его отчаяния, я ни при чем. Кто он такой, чтобы требовать от меня отчета? Как смотрел на меня в конце ужина – недопустимо. Пусть поговорит с Джеком. – Кромер-Блейк смолк, словно имя, которое он произнес, было ему внутренним сигналом завершить монолог и умерить степень отрешенности; провел ладонью по ватно-белым волосам, осушил одним глотком бокал и, снова наполняя его нетвердой рукой, прибавил: – Сходит с ума от ревности, сущий фанатик.

Я, когда выпью, несловоохотлив, но слушатель хороший. Кромер-Блейку выпитое не мешало говорить без запинки, но все же временами он забывал, с кем говорит, и упоминал о чем-то, чего от меня вовсе не утаивал (потому, наверняка, что я не собирался остаться здесь навечно), но по поводу чего высказывался бы не столь прямолинейно, будучи трезв. Будь я человеком недоброжелательным (таковым не являюсь), я бы подавал ему реплики, нацеленные на то, чтобы он остался при своем скверном настроении и рассказал мне во всех подробностях об этой размолвке, вызванной соперничеством – сентиментальным или сексуальным. Но, по правде говоря, в ту ночь меня эти подробности не интересовали, хотя потом мне пришлось спрашивать себя обо всем этом, и не просто из любопытства, а из потребности знать правду. Мне захотелось узнать, кто такой этот человек («Джек»), которым в те дни так интересовались и Дайананд, и Кромер-Блейк, а может, точнее сказать, которого оба старались удержать при себе; мне захотелось узнать, кто же был связующим звеном между обоими, кто играл в жизни обоих такую важную роль; потому что, вполне возможно, именно этот человек, вызвавший у меня в ту зимнюю ночь разве что некоторое любопытство, и был тем, кто соединил обоих в вечности жизни и смерти, хотя один пока еще пребывает с живыми, а другой – уже с мертвыми.