У каждого в шкафу - Наташа Апрелева

Маша не спала ночь. Сначала спирт, томатный сок, разговоры с клушей Юлей. Потом — думала. Маша чувствовала себя собственным пациентом, у которого через двадцать лет стойкой ремиссии за сутки образовался генерализованный процесс, видела схематическую, тщательно прорисованную картинку распространенного рака: первичный очаг и множественные удаленные метастазы.

Радио жизнерадостно сообщило об ожидающихся кратковременных дождях и грозах, умник Петров досадливо поморщился: опять шлепать по лужам! Придется в машине приводить в приличное состояние обувь, это унизительно.

Из взволнованного молодого врача, которым он никогда и не был, Петров давно превратился в доктора наук, заместителя заведующего кафедрой и кумира трепещущих студенток в соответствующем внешнем обличии: ухоженные волосы русой волной спускаются на широкий воротник цветной рубашки, стильный рабочий костюм — узкие брюки-дудочки, галстук-селедка, и пиджак на пяти пуговицах, Битлз-стайл, после каждой блестящей лекции чищенный заботливой рукой секретаря Катички.

Именно секретарь Катичка, пунцово покраснев, показала Петрову титульную страничку его единственного, слегка аутичного сына, подростка Дмитрия, «Вконтакте», где интересами были указаны «бухло и телочки», а среди надписей на стене выделялась одна, романтично украшенная сердечками: «Никогда не забуду твой хуй».

Не дождавшись ответа от мужа, Маша пожала плечами: «По-любому надо что-то делать…»

Человек, хорошо читающий по-русски, с силой закроет, потом откроет глаза, впустит порцию воздуха в легкие, потом выпустит — и поймет, что: а) никто не любит утро, б) все герои продолжают чего-то бояться и в) все герои собрались что-то делать. А так оно и есть.

Из дневника мертвой девочки

Мама не появляется долго, мы уже и весенние болоньевые куртки надели, и сняли их, и катаемся по очереди на велосипеде «Кама» со складной рамой — недавний подарок бабушки — и обдумываем, чего бы нам пожелать на день рождения. Я хочу собрание сочинений Конан Дойла в восьми томах — черные шершавые обложки, красные буквы, дедуктивный метод, а ты — личный велосипед, чтобы только твой. Открывается дверь, и заходит мама. Обнимает нас, тихо говорит, что теперь все будет иначе. Мы вместе гуляем в парке, держась за ее худые холодные пальцы, потом идем в кино на смешной взрослый фильм «Москва слезам не верит», мама вполголоса объясняет какие-то не совсем ясные детям повороты сюжета, потом — опять в парк, едим вкусные пирожки с размолотой картошкой и жареным луком.

Пирожков куплено много, мы щедро крошим парочку для маленьких коричневых воробьев и серых упитанных голубей, один из них подходит неожиданно близко, наступает своей красной треугольной лапкой на мамину бледную ступню в открытой туфле без каблука. Мама почему-то сильно пугается, забирается на скамейку с ногами, как девочка, это смешно и трогательно, я обнимаю ее елевой стороны, ты — с правой.

Засыпаем дома. Утром бабушка находит маму в летней кухне. Она повесилась на спинке стула, бывает же такое. Вскрытие покажет, что в крови ее не было ни капли алкоголя.

* * *

Юля заканчивала описывать Филимонову Ангелину, 2005 года рождения, поступившую сегодня утром по «скорой» с редким заболеванием «коревой энцефалит», вверенную заботам небритого доктора Краснова в отделении интенсивной терапии. Состояние стабильно тяжелое, девочку привезли без сознания, температура 39. Более двух недель участковый педиатр с дареными бело-синими ручками «ГлаксоСмитКляйн» и одноименными глянцевыми блокнотами в карманах халата не мог поставить диагноза, посчитав тошноту и рвоту симптомами общей интоксикации после кори, а на такие мелочи, как нарушение речи и потеря ориентации, удачно не обратив внимания. Определила диагноз доведенная до отчаяния мать девочки, задав правильные вопросы «Гуглю». Спасение утопающих, как и было сказано.

«Вот еще пару строчек, — пообещала себе Юля, — и пойду курить. А потом кофею выпью у Гальки-бухгалтерши».

Естественно, точное число Юля не подсчитывала, но за напряженное трудовое утро, привычно взрывавшее мозг криками мальчишек, девчонок, а также их родителей, она раз пятнадцать уже успела сбегать вверх по лестнице в соседнее отделение и с бесконечно деловым видом пройти мимо Бобкиной палаты. Плотно закрытой. Раза три-четыре уверенно подходила и бралась за ручку. Недовольно бормоча себе что-то под нос, раза три-четыре отпускала ручку и возвращалась обратно, вниз по лестнице. Сейчас она двигалась вверх.

— Юлия Александровна, — одышливо произнесли за спиной. Старшая медсестра, Кира Николаевна, отдуваясь и постанывая, взбиралась по ступеням. — Юлия Александровна, это что же такое за происходит, я вас хочу спросить, это что же такое делается?

У Юли не было желания выслушивать об очередных глумливых выходках Зои Дмитриевны, сводку с фронтов их столетней с Кирой Николаевной войны.

— Я вам вот что скажу, Юлия Александровна, — старшая медсестра загородила Юле дорогу, грозно уперев мощную руку в убедительный бок, — это мое, конечно, личное мнение, но торт — это только начало.

Лицо Киры Николаевны угрожающе побагровело.

— Торт — это только начало, — повторила она со значением.

— Угумннн, — пробормотала что-то невразумительное Юля, потому что не совсем хорошо представляла, как среагировать по-другому и началом чего может быть торт. Ожирения? Сахарного диабета второго типа? Какой-нибудь классической комедии с метанием кремов в черно-белые лица героев?

И было непонятно, почему об этом надо говорить сейчас, на лестнице.

А еще Юля подумала, что это неплохое название для контркультурного текста про, например, групповой инцест: «Торт — это только начало».

— Сегодня она торт утаила от коллектива, — все-таки сочла нужным пояснить Кира Николаевна, — уважения коллективу не оказала, а коллектив этот ведь все видит и скоро скажет, я вот про что, вы как хотите, а я думаю — общее собрание, высказать общественное порицание, а то и с занесением, а то и в личное дело, потому что не оказывать уважения, Юлия Александровна, — это ведь не просто так, вы что себе думаете?

— Подождите, Кира Николаевна, какой торт?

— Очень-очень вкусный торт, — немного отвлеклась общественная порицательница, — «Графские развалины» называется, внутри с прослойкой безе, я своим всегда беру «От Палыча», а у них сейчас новая серия, кстати, тортов-то, музыкальная, вот ведь молодцы какие, надо ж так придумать, разноцветные торты и с фруктами, и с орехами, и называются красиво, как эти… ну как такие скрипачи…

— Скрипачи? — вежливо приподняла брови Юля, чувствуя себя какой-то Жанной Агузаровой, которая шла-шла по Нью-Йорку, а внезапно очутилась в Мухосранске, в окружении желтеющих «хрущевок»: «По-нашему, это ШОК».

— Ну да, скрипачи, — охотно пояснила туповатой коллеге Кира Николаевна, — эти, как их… Адажио, Анданте и этот, Аллегро, что ли.

— Ага, — не удивилась Юля, — ага, скрипачи, неважно. Кира Николаевна, а почему мы вообще про это?..

— Так что ж я вам талдычу, а вы все насмехаетесь! — обиделась та. — Я ж вам и говорю, что Зоя-то Дмитриевна огромный этот торт от балета получила и тайно зятю-то его и передала! А с коллективом? А общий чай?

— А что, балет выписан? — Юля с радостью уцепилась за тему, более похожую на нормальную. За прошедший месяц три девочки из балетного училища поступали с вирусным менингитом. Юлю удивляло, какие это крепкие, нехудые девочки, мало напоминающие анорексичных танцовщиц. Очевидно, в провинции и балет неистребимо провинциальный, решила она.

Скрыться в ординаторской от Киры Николаевны удалось, от остальных коллег — нет.

Тотчас же напротив спрятавшейся за собственный локоть Юлей уселся веселый ИванИваныч и открыл рот.

— Юль, — торжественно начал он, — я вот все в плане художественной самодеятельности беспокоюсь…

— Вань, — кротко предложила Юля, — отстань, да?

— Я вот предлагаю нам сыграть спектакль, — не послушался ИванИваныч, — покуситься на творчество Бертольда, например, Брехта. Или Теннесси, например, Уильямса. «Трамвай Желание», а? Пусть Зоя.

Дмитриевна представляет Бланш Дюбуа, а Кира Николаевна — Стеллу. А можно и наоборот, — с готовностью согласился он. — Что ты так расстроилась? Ты, по примеру Зои Дмитриевны, очень подавлена?

«Витечка совершенно не подонок. Витечка хороший. Что же получается, это я не приспособлена для жизни в браке? Помню, дочке было года три, приехала мама, мы сидели втроем на кухне за завтраком, я разливала чай, мама намазывала масло на хлеб, Витечка читал что-то такое объемное, любимую „Поправку-22“[11]? И машинально положил раскрытую ладонь мне на бедро, сдвинув распахнутый халат. Я осталась сидеть никак не реагируя, а Витечка, не отрываясь от книги, спокойно спросил: „Юлька, это твоя нога?“»